— И я люблю тебя, Васенька! Все будет хорошо, обещаю! Я не буду тебя попрекать этим всем, можешь делать, что хочешь, только не при мне. А, в остальном, будет по-прежнему.
Дурочка ты, дурочка, думал я, любимая моя дурочка, ты и не представляешь, какую часть нашей жизни занимает героин.
Я тогда, если честно, тоже не представлял.
Зоя стояла спиной к рассвету, и поэтому вокруг нее разливалось сияние: и ангельски сильное, и красное, как кровь.
— Ну все, — сказал я. — Долгие проводы — лишние слезы. Давай уже, раз собралась. Позвони мне, как что-то решишь, ладно?
Я старался обставить все, как рядовое прощание. Реально очень старался. Зоя зло утерла слезы и кинулась меня целовать. Думал мне хоть поебаться перепадет напоследок, но Зоя отпрыгнула от меня, как ошпаренная.
— Вещи не забираю, — крикнула она уже из коридора. — Потому что я вернусь, Васенька, я люблю тебя, Васенька!
И я понял, что она задумывала этот отступательный маневр с тех самых пор, как начала твердить, что боится. Она представляла, как будет от меня уходить.
— Сука ты! — рявкнул я, когда Зоя уже не могла меня услышать. Первое, что я сделал после — хорошенько проставился. А потом работа-работа, ну и все дела.
Я как раз собирался в клуб, когда Зоя, наконец, позвонила. Я старался скрыть свое волнение, поинтересовался, как она. Голос у нее был хриплый и печальный, но Зоя тоже бодрилась.
— Завтра лечу в Израиль. В реабилитационный центр.
Как я ее ни спрашивал, срок пребывания в медтюрячке она не назвала. Не хотела, чтобы я ее ждал, по-настоящему, считая дни. Не хотела, чтобы искал.
— Ладно. Понял тебя, — сказал я, борясь с желанием положить трубку.
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
— Пожелай мне удачи.
— Желаю тебе удачи, чего уж там. И какие условия в Израилевке?
— Хорошие, — сказала она. — Будет даже бассейн.
Зоя помолчала, в телефонной трубке я слышал только ее дыхание и радовался ему, как ребенок. И ненавидел ее в то же время, так меня она доебала в такой хреновый момент.
— Не хочешь со мной? — спросила она вдруг.
— Нет, — сказал я. — У меня работа.
Есть такая профессия — героином торговать.
Дальше разговор у нас не клеился, в конечном итоге, я сказал, что мне пора, и Зоя сказала, что целует меня, но каким-то совсем другим, чужим тоном. А мне это все остоебало уже, и, положив трубку, я даже испытал какое-то облегчение.
А утром, выходя из клуба, продрогший и сонный, я взглянул на небо и увидел в нем самолет. Это ее, подумал я безо всякой на то причины, ну, чисто просто так. И мне стало настолько тепло, светло, как в разгаре лета.
Ну и хуй с ней, подумал я, пусть будет счастлива. Часть меня была уверена, что Зоя не вернется. Другая уже начала готовиться к ее приезду.
Первые две недели я кололся, как сука, назло Зое. Инну родители забрали в наукоград Пущино, откуда она, что странно, была родом, Зоя наслаждалась еврейским солнышком, а Антоша Герыч лежал под землей. Так что, тусовался я со всякими мутными людьми. Зато и зарабатывал много, хотя теперь было уже не особо понятно, зачем. Ювелирная моя принцесса утекла, какая уж тут свадьба, какая квартира.
Потом до меня вдруг дошло, причем как-то в один день, что если я хочу, чтобы Зоя жила, и, что главное, жила со мной, мне самому надо бросить. Что это все отмазки, мол, попрекать не буду, живи, как хочешь.
Она не бросит, пока не брошу я. Расклад выходил вот такой. Еще неделю я маялся, стараясь решиться. В героине я не видел ничего плохого. Я не боялся никакой там смерти, и бросать мне было незачем. Ну, разве только ради Зои.
В итоге, я сговорился с собой, что попробую, что буду держаться, сколько могу, а там видно будет.
Ну, в общем, напиздел Олегу Боксеру, что матери все плохеет, запасся жратвой и "Трамадолом", на котором как-то переламывался покойный Антоша Герыч, выучивший меня этой мудрости. Самому ему она, надо сказать, впрок не пошла. Ну и чего теперь, хорошую идею хоронить?
Я думал, знаете ли, что готов ко всему. В конце концов, меня ж ломало с ханки, я знал, как бывает. Знал, что могу даже насухую, если захочу.
Пиздеж.
Это был ад. Кроме шуток, я никогда не испытывал ничего подобного, и ханковые ужасы показались мне пряничными сказками.
Как только меня начало кумарить, (состояние привычное, хоть и неприятное) злой, как собака, и весь в мурашках с головы до ног, я уже вдруг понял, что это будет ад. Каким-то ебаным шестым чувством это ощутил, увидел третьим глазом.
Истекая слюнями, соплями и слезами я орал, клял Зою на чем свет стоит и, когда дрожь мешала мне даже дышать, жрал колеса, чтобы заставить разъебанное ломкой тело слушаться. Меня выкручивало, как бабу из "Изгоняющего дьявола". Да ну ее, бабу эту, у меня все хуже было — в каждой кости из двухсот с гаком сучьих костей у меня ворочалось по дьяволу.