Я колол себе даже воду, просто чтобы ощутить этот рефлекторный кайф, готовность к удовольствию, когда игла входит в тело. Чтобы на секунду забыться прежде, чем адски злой мозг поймет, что я его наебал.
Я бился головой о стену, стараясь вырубиться. Я хотел даже утопиться в ванной, но у меня не хватило сил ее наполнить, по итогам, я свернулся калачиком и выл три часа прежде, чем сумел подняться.
Стоило только полакать, как кошка, воду, совсем чуть-чуть, как живот скручивало, и, тем или иным способом, вода покидала меня вместе с желчью. Казалось, запах блевотины навсегда въебался в стены моей квартиры.
Первая моя героиновая ломка, для взрослых, так сказать, была адом при жизни. Я ее, блядь, заслужил, сложно спорить, но как же мне было плохо.
Я сорвал себе пару ногтей, чуть не разбил башку и потерял голос, но, по итогам — да, это было возможно выдержать. Кроме шуток, человек и не такое может.
Самое херовое было вовсе не в боли, боль, любая вообще, она проходит. Хуйня заключалась в моей голове. Без героина все вдруг окрасилось таким черным цветом, это огромное, всепоглощающее чувство сожрало все, даже мою любовь.
Я ничего не хотел и никого не любил. В конечном итоге, я ломался не ради Зои, а из упрямства.
Внутри была темная, бесконечная ночь. И если про боль я знал, что она закончится, то ебучая ночь обещала быть вечной, как смерть. И орал я, Господи, не из-за боли, а из-за того, какую страшную пустоту я в себе теперь знал. Никогда еще я не чувствовал себя таким выхолощенным.
Если бы у меня были силы, я бы себя убил, но прикольная часть в том, что, как только я ощутил хоть какое-то облегчение, и жратва, которой я так старательно запасался, пригодилась и дала мне хоть какие-то силы, у меня не осталось никаких желаний. Даже умереть не хотелось.
Когда человек хочет убить себя, это значит, что в нем еще живо хотя бы одно реальное желание. Это еще кое-что.
Я глушил тягу к героину колесами "Трамадола", от которых не испытывал никакого кайфа (семечки по сравнению со старой, доброй герой) и умудрился, в конечном итоге, даже выйти на работу, когда ломка пошла на спад.
Я банчил, и я держался. Потому что я помнил о ней. Уже не любил ее, но помнил о любви. И я знал, что она уже не любит меня, но тоже помнит о нашей с ней любви.
Это грело, когда казалось, что даже солнце остыло.
К лету я стал потихоньку оживать, даже показалось, что в жизни не то чтобы счастье, но какая-то радость возможна.
Я выспрашивал о Зое общих знакомых, ездил к ее дому, осторожненько и непалевно, чтобы не попасться ее родителям, следил, ожидая, что когда-нибудь она выйдет из подъезда, совсем такая, как в нашу первую встречу.
Не выходила, не было.
Я беспокоился, не мог с этим смириться, но в то же время испытывал смутное возбуждение — если она не объявится, можно будет с горя хорошенько проставиться.
Мне постоянно снилось, как я вмазываюсь, причем все заканчивалось за секунду до кайфа, на моменте, когда игла только входит в вену. Эти сны были цветные, яркие, ярче моей жизни, очень подробные, и разрывались они фейерверком в голове, я просыпался с бешено бьющимся сердцем, такой потерянный и взъебанный.
Эти сны донимали меня хуже реальности, в которой я толкал золотой молодежи то, о чем мечтал сам.
В конечном итоге, Зоя объявилась. Отощавшая, похожая на нервную борзую, подорвавшую здоровье на бегах, отчаянно синеглазая и уже не такая бледная. Она пришла ко мне, и я поцеловал ее прежде, чем она успела что-либо сказать.
— Я люблю тебя, Зоя. Я переломался. Видишь, какой я хуевый? А? Похож на ракового больного?
Губы у нее были теплые и податливые, и в тот момент я был счастлив, и оказалось, что еще шпарит мозг, еще умеет радоваться и веселиться, и все, что я пережил, стало ценным.
Зоя посмотрела на меня, глаза у нее были круглые и адски, просто адски печальные.
— Вася, — сказала она после паузы. — Я пришла за героином.
Я почесался.
— А, — сказал. — Ну.
Зоя улыбнулась, показала красивые, ровненькие зубки.
— Но все по-прежнему, так?
А почему нет-то?
Вопль четырнадцатый: Не в то время, не в том месте
Чего, уже представляете двоих тощих, как щепки, торчков, тихонько ненавидящих друг друга за все, что было? Не, пиздеть не буду, больше у нас никогда не было хорошо. Не завезли "хорошо", а завезли "так себе".