Солнце весело вызолачивало весь этот романтический пейзаж душевной разрухи, за окном ветвь в пышном зеленом боа листьев беспокойно шелестела от редкого, нежного ветерка. Этот ветерок разгонял жару и приносил долгожданный покой.
Всем, но не Олегу Боксеру, он на какого-то орал, угрожающе так.
— Где, сука деньги?! Ты чего, не понимаешь? Реально не догоняешь, что будет?!
Костя почесывался.
— Вот бы чаю, — сказал он. — Но Олег Боксер голову снимет.
— А, — я махнул рукой. — Давай сделаем. Вот не зря же он нас на кухню посадил. Между прочим, бедуины так охлаждаются.
— Да меня познабливает.
— С пониманием.
Костик звезд с неба не хватал, но человек был очаровательный. Для продвижения героина он не очень подходил, потому что олицетворял должным образом любой финал героиновой истории, и у меня было подозрение, что Олег Боксер держит его из жалости. Если он вообще был подвластен этому чувству, конечно. Может, Олег Боксер держал Костю, чтобы дьявольски над ним смеяться.
— Не очень я его понимаю, — сказал Костя. — Как личность.
— Пусть его психиатр как личность поймет, а мы с тобой что? Наше дело маленькое.
Я поставил чайник, моднявый, с подсветкой, но заляпанный желтыми пятнами.
— Интересно, он здесь живет или работает? — спросил Костик, а я глянул в окно и увидел уродского голубя, бьющегося в стекло.
— А ну пошел отсюда, гондон!
Я подскочил к окну, стукнул по нему, голубь дернулся, но не улетел.
— Сука, — сказал я. Я видел ублюдка так хорошо, что заметил крошечных, подвижных насекомых, прокладывающих свои дорожки по его перьям.
— Больной, небось, — сказал Костя со вздохом. — Да оставь ты его в покое.
Одна блестящая букашка проползла по желтому птичьему глазу, и голубь моргнул.
— Да гнать его в шею надо, больной он, не больной. Примета плохая, это к несчастью.
Я еще постучал по окну, за стенкой Олег Боксер рявкнул:
— Не о том думаешь, идиот бля!
Голубю было все похуям, и я открыл окно, чтобы его скинуть, но птица с неожиданной силой и прытью вдруг принялась рваться в квартиру. Я схватил ее, сжал горячий, верткий комочек, рвущийся от меня вверх. Я почувствовал испуганное биение маленького сердечка и ток мерзких насекомых по оперению.
— Сука, все, вали!
Я выбросил птицу в окно, голубь для начала полетел камнем вниз, но потом вдруг расправил крылья и мягонько приземлился на асфальт. Я быстро закрыл окно и глянул на свои руки — по ним ползали маленькие, блестящие насекомые, отвращение к ним проняло меня до глубины души, чуть не сблевал.
— Мерзость какая!
Хотя мерзости в моей жизни бывали и похлеще, тут меня накрыло. Я сунул руку под воду, смыл букашек в раковину, меня почему-то трясло и колотило.
— Дрянь!
— Да ладно тебе, — сказал Костя. — Нормальная птица.
— Я не про это.
Долго-долго еще я рассматривал свою ладонь, мне казалось, что какая-то из этих мелких тварей заползла мне в рукав, и я ждал, что она появится на свет Божий.
— У них всегда насекомые? — спросил я. — Или только когда они больные?
Костя пожал плечами.
— Может, он гниет. Рана у него какая-нибудь, а под перьями не видно.
Наконец, тварь вылезла на свет, она поползла по моей линии жизни, и я тут же снова сунул руку под воду. Букашку унесло в сток, и я вздохнул с облегчением.
Я заварил нам с Костей чайку, он сказал:
— Спасибо.
А я все думал о насекомых, руку себе хотелось откарнать хоть кухонным ножом, во избежании повторения таких ситуаций. Я все представлял крошечную черную точку, двигающуюся по моей линии жизни, щекотную, со смешными тонкими ножками.
Потихоньку стало отпускать, мы с Костей разговорились. Он опять жаловался на жизнь. Ну, бывают такие люди, сами знаете.
— Да ты просто не умеешь их готовить, — сказал я. — У тебя ключи от рая в руках, буквально. Понял?
И что-то я ему начал заливать про своих охуительных клиентов, как я их развожу на всякие бонусы, как с ними прикольно бывает потусоваться, как они могут влиять на своих богатеньких родителей, ну, короче, сел на любимого конька.
— Ты, главное, на крючок их посади, а потом все, верти ими, как хочешь, — говорил я, размешивая сахар в чае. Сахарницы не было никакой, ложки валялись прям в пакете.