— Но мне нужно. Я запретила отцу даже думать об этом. И он меня понял. Это вообще, может быть, единственный выход. Это спасет мне жизнь.
Она разрыдалась по серьезу, я приник к стеклу, расплющил нос, как ребенок, дурачащийся у витрины.
— Ты сейчас не отвечаешь за себя, поняла? Ты сейчас вообще не понимаешь, что ты лепишь. Что ты говоришь вообще такое, а? Зоенька, милая, хорошая моя…
— Нет, Вася, — сказала она, взглянув на меня по-детски воинственно. — Это ты не понимаешь, что ты делаешь. А я все понимаю, и я знаю, как правильно.
Она хотела сесть надолго, все по максимуму, как Зоя и сказала. Она хотела сесть, потому что знала, что жизнь ей спасет только это. Знала, что в тюрьме ей придется не только переломаться, но и научиться жить без героина. Она знала, что сломает себе жизнь, и что спасет ее — тоже знала.
По сути, у Зои было два выхода. Номер один: использовать папины деньги или мои связи, да хоть мое сомнительное благородство и готовность пожертвовать собой, выйти и окончательно сторчаться, умереть, как умер Антоша Герыч и множество других таких, до него. Номер два: сесть, уехать далеко и надолго, туда, где ее не найдет даже героин, и выйти другим человеком. Отдать кусок жизни за свободу от героина.
Отдать свободу за свободу, ха.
Я смотрел на нее и понимал, что Зоя говорит вполне серьезно. Я видел, что она напугана. И вовсе не тем, что ей предстоит, а тем, что я или ее батяня вдруг не послушаем ее, вытащим, как рыбу на берег, и оставим умирать.
Зоя смотрела на меня невероятно яркими, синими, прекрасными, любимыми глазами. И она просила меня.
— Тебе что-нибудь привезти? — спросил я, язык едва разгибался.
— Нет, — сказала она. — Родители все мне привезли. Посмотри на меня, Вася.
Я послушно поглядел на нее, хотя это было просто охуеть как больно.
— Скажи мне, что любишь меня.
— Я люблю.
— Скажи мне, что хочешь, чтобы все со мной было в порядке.
— Я хочу.
Она улыбнулась, мучительно искривила красивый рот, который я так часто и с таким упоением целовал.
— Тогда ты знаешь, что нужно делать.
Я знал.
— Я сяду, — сказала Зоя. — И я выйду. Оно того стоит. Я правда не хочу быть мертвой. Быть мертвой — это куда дольше, чем сидеть.
Я снова прислонился лбом к стеклу. Мир перестал существовать, были только мы с Зоей, и эта прозрачная линия, нас разделявшая. Даже трубка у уха казалась бесплотной.
— Это судьба, — прошептала Зоя. — Ты мне веришь?
— Верю, — сказал я.
— Так случилось, потому что я должна жить.
— А я что, не должен?
— Ты не хочешь, — сказала она после небольшой паузы. — Я хочу, милый, любимый мой. Я хочу, чтобы это закончилось. За шесть лет ведь закончится? Я сказала папе, чтобы он не вмешивался. И ты не вмешивайся. Ты можешь не лезть?
В конце концов, она снова зачастила, испуганно, как маленькая девочка, которая боится наступления темноты.
Зоя была в ужасе от свободы, вот к чему все это привело.
— Тебя здесь не бьют? — спросил я. — Не морят голодом?
Она покачала головой.
— Нет. Даже жалеют немного. Главное, чтобы не жалели сильно. А ты?
Но я покачал головой. Ничего из того, что со мной случилось, я Зое рассказать не мог.
— А я пришел в пять утра, чтобы точно сюда попасть. Отстоял очередь.
Зоя легонько засмеялась:
— Мой герой.
— Тебе дают достаточно воды? Сейчас нужно пить больше воды, понимаешь? Они должны давать тебе воду.
Зоя сказала:
— Я от нее блюю.
— Так правильно, — я улыбнулся. — Твой организм чистится. Ты через это пройдешь, и будет легче. Зараза уйдет. Понимаешь меня?
— Понимаю, — сказала она. — Я отвыкну от нее за все это время, правда?
— Правда, — сказал я, не вполне понимая, так ли это.
— Васенька, — сказала она.
— Зоенька, — сказал я.
— Это счастье, что так вышло. Я сначала была в ужасе, а потом поняла, что это счастье. Ты тоже должен понять.
Мы помолчали.
Зоя сказала:
— Но я об одном тебя все-таки попрошу.
Губы ее мучительно искривились, и я подумал: сейчас она, прямо в трубу, которую прослушивают менты, скажет:
— Передай мне героин.
Зоя долго с собой боролась, а потом выдавила:
— Исчезни из моей жизни.
— Что?
— Не пиши мне. Не отправляй мне ничего. Не приезжай.
— Что? — повторил я. Нет, серьезно, я правда не врубался.
— Не понимаю, — сказал я. — Что ты имеешь в виду?
— Ты все понимаешь! — она снова повысила голос, словила недовольный взгляд конворши. Из глаз ее хлынул сильный, почти невероятный, до киношности, поток слез.