Врубил радио, то и дело крутили песню про плачущую в автомате девушку и ее зябкое пальтецо, я ее даже выучил, хотя она мне вообще не нравилась. Ночная Москва сверкала, дождь превращал ее в зыбкое видение, а из-под колес моей машины вырывались брызги грязной воды, доходившие в своем полете до самых окон. В целом-то, красота, разве нет?
Москва, я верил, это лучший город Земли. Верил не только потому, что этому меня учили в детстве, а еще и оттого, что я заценил уже большое сердце Москвы. Ну, серьезно, мог бы уже мертвый где-нибудь лежать, а я жил тут, в золоте и в грязи, и это делало меня счастливым, и, в самом деле, немножко поднимало настроение.
Я закурил, дым поплыл по салону.
— Ну, спецэффекты! — засмеялся я. — А, Горби! Будем жить! Будем жить!
Ну, пока не придумали ничего лучше, чем жить. А потом не будем, потом ну его нахуй.
Дорога в Балашиху показалась мне невероятно долгой. После выезда из Москвы удалось набрать скорость, и я, вместе с другими такими же полуночниками, несся по гладкому шоссе мимо строительных рынков, под воздушными мостами и навстречу далеким огням цивилизации. Мимо меня пронеслись кладбище, военная часть, кучка заброшенных домов, и я подумал, а как там Юречка. Подумал, что вовсе ему не позвонил, а надо было. Ну, он же брат мне, и я его люблю. Я же вообще во все это сунулся, чтобы им с матерью легче было, а они и не знают, куда меня все это привело.
Не, подумал я, потом позвоню ему точно. И матери позвоню, а то вдруг волнуются, как я там — в этой нашей Москве-красавице.
На одном из воздушных мостов шла веселая драка бомжей, один другого за ноги держал над бурлящим шоссе.
— Ну, эй! — я высунулся в окно. — А, ну, отпусти мужика!
Воздушный мост уже остался позади, когда до меня дошло, какой двусмысленной была моя команда. Отпусти мужика, значит, который над шоссе висит.
Заржал я, как конь, Горби даже испугался. Настроение у меня резко улучшилось.
Просвистев мимо доски почета Балашихи, я врубился, что адрес-то знаю, а вот городок — нет. Ночь была глубочайшей, то есть, прохожих почти никаких, а те, что есть, доверия не вызывают. Я кружил по лабиринтам из бетонных коробочек, высматривая названия улиц. Вот, думал я, Гриша обрадуется.
Одно было хорошо, я ехал туда, хер знает куда, но и оттуда, хер знает откуда. За спиной у меня тоже ничего не было, и это делало каждый шаг легким.
Я объездил почти весь город прежде, чем за приземистым продуктовым магазином обнаружилась нужная мне улица, на которой я быстренько нашел нужный дом.
Это была красивая, высокая "пэшка" с просинью, я такие просто обожал. У нас в Заречном подобных гигантов не было, а тут — семнадцать этажей, выше птичьих гнезд, какая ж красотища.
Я вышел из машины, еще раз провел пальцем по дужке отломанного зеркальца, закурил.
Дом был красивый, высокий и статный, с благородно-синими полосами, в середине выдавалась, как бы выходила из здания, полоса окон, и это придавало дому сновидные, нереальные очертания. Горело одно окно, этаже, скажем, на седьмом.
А мне нужно было на семнадцатый, все, как я мечтал.
Докурил, кинул сигарету в лужу, где сверкали на черном полотне воды небесные звезды. Так-то красотища, конечно, она везде. И в огромных, доисторических очертаниях многоэтажек красотища эта имелась тоже, даже не особенно скрывалась.
Я вернулся за вещами, за Горби и пошел в гости к человеку, которого и не видел никогда. Ну, как в гости. В общем-то, Олег намекал, что надо у него пожить.
А, может, Олег Боксер стебался надо мной в очередной раз, и не живет на семнадцатом этаже никакой Гриня, а дверь мне откроет сухонькая бабулечка, которой тяжело спускаться вниз, она меня пустит из жалости, а я буду таскать ей сумки с продуктами на семнадцатый этаж и носить ее на руках, когда сломается лифт. И будем мы жить-поживать да добра наживать.
Я как раз представлял себе эту бабулечку (в платочке и с сережками в форме листиков, почему-то), когда вышел из прокуренного лифта. Нажал на звонок я уже практически поверив в свою историю. Дверь мне открыли не сразу, и я уже почти решил валить домой. Ну, ночью покатался, беды не будет, подумал я, наоборот отвлекся, размялся. Спасибо тебе, короче, Олег Боксер.
Я сделал шаг назад, и дверь вдруг распахнулась. На пороге стоял здоровый, обритый налысо мужик в наколках. Черты у него были грубые, резкие, будто лицо его было выдолблено из камня херовеньким таким скульптором. У него был крупный, не раз ломанный нос, мясистые губы, небольшие, круглые глаза с толстыми нитями сосудов, покатый, серьезный лоб неандертальца. Он обнажил в улыбке подгнивающие, темные зубы, протянул мне руку с синюшными перстнями и наколкой "Север". Слово это короновало восходящие солнце с длинными лучами на Гришиной руке.