— Так, — сказал Гриня, и вот его уже не было в машине. Я выскочил за ним, побежал. Мне казалось, все это происходит торжественнее, киношнее. Но по жизни не очень впечатляюще оказалось, кроме шуток. Ну, типа вот мы выскакиваем из машины, вот спина Грини передо мной мелькает, и я еще удивляюсь, что бегаю с автоматом посреди бела дня, ночью оно естественнее как-то, вот мы в пропахшей жиром и пивом кафешке, визжат официантки, а я думаю: дуры, прячьтесь! И вот, конечно, я уже вскидываю автомат вместе со всеми, и в этот момент он как продолжение моей руки, и правда-правда, я уже не могу не стрелять.
Не, ну есть люди, которые могли бы не стрелять, просто, блядь, это какие-то другие люди.
В кого стрелять я сразу понял. Они подтащили друг к другу три столика, что-то громко обсуждали, чернявые молодые люди, моего, примерно, возраста. Явно не шишки. Золота на них было навешано прилично, все одеты в черное, патлатые, короче, прям такие цыгане-цыгане.
Первым стрелять начал Серега Ромео, а потом я, ну, от испуга. Как пуля пробивает человеческое тело — это страшно. В смысле, не сам факт, а скорее то, как его от этого дергает, что-то в этом зловещее есть, из страшного сна. И эти звуки: яркая трещотка очереди и приглушенные толчки крови.
На черном кровь не очень видна, поэтому я осознал, что делаю, только когда все это добро хлынуло на пол, на синий, надраенный пол, и он стал красный и мокрый. Их было человек десять, может, девять. Из них я убил троих. Немного круто для первого раза и очень-очень страшно.
Не особо-то я их запомнил: как они дергались — да, как кричали даже, куда я попал (по животам), а вот лица — нет. Я очень боялся запомнить лица вообще.
Это такой пробник ада, на самом деле, типа тестер. Орут грешники, звенит разлетающееся стекло, кровь хлещет, и очень-очень жарко, и жар этот поднимается от живота прямо к макушке, и в голове горит, как костер.
Я даже не осознал, что убил живых людей. Я попадал по ним и радовался, что я попадаю.
Ребята не успели среагировать, сняли мы их меньше, чем за минуту, вот и вся работа. А Гриня говорил, что надо десять, Господи! Девочки официантки перевернули стол и плакали за ним, двое дальнобоев лежали, закрыв головы руками, в разбитое окно врывался черный дым от мангала.
И пол был в длинных и густых пятнах крови. Я стоял и смотрел, до меня медленно начало доходить, что вообще произошло. Эти люди жили, еще сегодня утром, но больше они жить не будут. И убил их я. Троих из них я убил. Я впервые убил человека. Троих человек. Раз, два, три. То ли еще будет.
Гриня рявкнул мне:
— В машину!
Я увидел, что один стою в кафешке, из наших, в смысле. Гриня махал мне рукой со двора. Я собрался и побежал, ну, а что еще оставалось. Залез я в машину, стянул жаркую балаклаву, стал глубоко и часто дышать.
Ребята о чем-то смеялись, переговаривались, голоса у них были возбужденные, хриплые. Меня хлопали по плечам с двух сторон, но я даже не особо понимал, кто.
— Нормально, — говорил Смелый. — Нормально, Васька! Васька — автоматчик! Васька Автоматчик!
— Ага, — сказал я. — Атас вообще, мужики, супер все.
Врубили радио погромче, они ему подпевали, а я рот открывал, как рыба.
— Это ничего, — сказал Гриня. — Сейчас пожрем, отдохнем.
Мы приехали в какой-то ресторан, но я, честно, о нем ничего не помню. Не помню, какой он был, не помню, куда мы сели, что жрали, что пили. Я о чем-то даже разговаривал, вроде весьма внятно, по крайней мере, неадекватом меня потом никто не называл, но что я лепил — хоть убей меня, все равно не вспомню.
Одно зато в память врезалось. Это я, значит, бухой мудила, вылезаю из рестика покурить сигареточку, а тут вижу таксофон. Пополз я к нему, короче, чуть ли не на четвереньках, по харче и окуркам, потом восстал у телефонной трубки и принялся звонить домой. В Заречный, в смысле. Наверное, я с Юречкой хотел поговорить, не знаю.
К телефону подошла мамочка. И я зачем-то ей заорал:
— Ты зачем аборт не сделала, сука старая?!
Трубку я тут же положил и начал грызть ее провод.
Вопль шестнадцатый: Северное сияние
В первый раз я от этого очень сильно заболел. От убийства, я имею в виду. То есть, ну, может просто там отравился-простудился, или еще чего, хрен знает, но мне кажется, что заболел я от того, что убил человека (одного, второго, а потом и третьего).
Ну, ставился я, по крайней мере, примерно, не простывал, херни никакой не жрал, так что иначе непонятно, с чего меня три дня потом так блевало.
Три трупа, три дня, три дороги на распутье, ну и все такое. Сказочная вообще-то цифра.
Может, я теперь так думаю, потому что мне Гриня Днестр сказал: