Что-то такое было в убийстве, чего больше нигде не было. Что-то от истинной, настоящей жизни, какой я вообще никогда не жил. Что-то такое было за пределами цивилизации и ее скучняка, за пределами человечности, но в то же время именно убийство было ее наивысшим проявлением.
Это простая и очень сложная жизнь. Возвращаешься с дела радостный, потом шатает в другую сторону, и вот себя уже приходится успокаивать.
Я не знаю, как это со мной вышло, честное слово. Все произошло на уровне даже не мозга, а мозжечка (я не знаю, за что он там отвечает, но должен же быть у человека кусок мозгов или близко к ним, который еще помнит, как это — убивать в дикой природе). С каким восторгом я хватал воздух ртом, когда мы влетали в тачку, и Смелый стартовал машину. С каким восторгом я вылезал из тачки с автоматом среди бела дня. Я сам себе удивлялся, но с другой стороны, как же это, бля, все было предсказуемо.
Я так от крови опьянел, как никогда и ни от чего в жизни, стал совсем безумный. Сейчас, когда это вспоминается, у меня такое ощущение, что я тогда все время смеялся. Мне так хотелось жить, до боли просто, казалось, я вечный, потому что столько мне всего от других досталось.
А после дела, и тут Смелый был щедрый, как никогда больше, мы ехали в ресторан.
Когда Юречка о войне рассказывал, оно все было такое страшное, такое муторное. Потому что Юречка страдал: от жары, от вечного желания поесть еще (силы-то тратились), от страха, от боли. Он страдал и тем самым искупал свои грехи. А какой он сладкий, чистый грех, когда после убийства едешь кутить и ничего не боишься в жизни. Мы пили водку с дорогущим шампанским, это называлось "Северное сияние", трахали шлюх, за деньги и просто так, жрали еду всякую роскошную, и вкус ее казался ярче и насыщеннее, задирали официантов и посетителей всяких, а они терпели, потому что боялись.
Нас все боялись, даже те, до кого не доходило, кто мы такие. От нас что-то такое излучалось.
Нет, вы не думайте, я же знал, что это все непростительно, страшно пиздецки, ну и всякое такое. Но так я жил, и мозги у меня так работали, и если бы я это все не любил, то точно умер бы.
Когда началась осенняя заварушка в Белом Доме (я в ней совсем ничего не понял, кто за кого и против кого), мы с Гриней ели яичницу с черным хлебом и пили.
— Сейчас, — сказал Гриня. — Пока не кончится, работы не будет.
Он мазнул хлебом в подсолнечном масле, тяжело вздохнул.
— Ну, зато живем интересно, — ответил я, пробивая вилкой желток.
Потом мы больше недели не отлипали от телика, в стране какая-то жесть творилась, горящий, покрытый сажей Белый Дом выглядел кадром из какого-нибудь америкосского фильма, и все стояли на ушах.
А я вдруг врубился, что мне жалко всех этих чуваков, которые там погибли, сражались за свободу, ну, или наоборот, я не рубил. Это все оказалось таким ужасным — их маленькие, короткие жизни, оборвавшиеся таким образом, гробы, фотографии. Мне было страшно думать об их матерях, невестах, детишках. Изнутри меня это аж жгло.
Но мне же не было жаль, вообще нет, тех молодых парней, которых я убивал. Почему не было? Они что, какие-то другие люди? У них меньше или больше ног? Они что, из другого мяса? Но над их судьбами скупую слезу я бы ни за что не пролил, не думал об их матерях, женах и прочих женщинах.
Меня все это так поразило, я жалел людей, и я не жалел людей. Я сопереживал жертвам, и я убивал, делал жертв. И все это умещалось во мне одном, ничего мне не жало. Ну, как так? Почему, думал я, люди всегда остаются людьми?
То есть, и это правда, я предупреждаю, люди любят мучить и убивать друг друга. И это я не умею в виду, что они сволочи такие, а, ну, водится за ними эта склонность. А разве нет? В каждый момент истории, стоит только чуть ослабнуть правящим нас вожжам, в условиях любой войны, любой нестабильности, мы тут же кидаемся резать друг друга, как умалишенные. От Древней Греции через буржуазную Францию прямо в постперестроечную Россию течет огромная река крови. В первобытность один другого камнем забил и радуется, что он живой, и съест сейчас суку дохлую. А сейчас-то что изменилось? Да ничего особо, человек всегда человек. Есть большое удовольствие в том, чтобы лишать людей жизни. Это, в первую очередь, заглядывать за смерть. Убивая, мы умираем, и всякий страх, вот, преодолеваем, любопытство удовлетворяем. Нас всех это ждет, и мы проверяем, как там водичка. От этого случается эйфория, жизнь раскручивается до упора, разгинается, как пружинка, набирает скорость и рвется, и ты чувствуешь ее биение.
Люди будут любить это всегда. Две вещи они будут обожать, какие бы добрые книжки им ни читали в детстве, и каким бы пальцем им ни грозило государство: трахаться и убивать.