Армен, друг мой по ханке, мне как-то рассказывал про резню в Сумгаите. В красках таких рассказывал, закачаешься просто. Меня тогда это поразило, человек тебя знает, в лицо тебе улыбается, ходит за сахаром и за солью, как сосед, и вдруг все меняется, и вот он берет длинный кинжал и идет вспарывать живот твоей беременной жене. Почему это так? И всегда ли в нем это было? И что настоящее? Я долго над этим думал, потому что мне самому было интересно, почему я забегал с автоматом в разные помещения и оставлял после себя столько трупов? Почему я так делал, почему автоматная очередь тыщ-тыщ-тыщ такая, а я в этот момент счастлив до усрачки?
Ну, вот, ответ он в том, что человек и то и то. Он себя держит, воспитывает — это в нем хорошо, но вдруг взяло над ним верх что-то другое, и все, он будет кишки твои на вилку наматывать и смеяться.
Любой человек, мне так кажется. Вывести на это всех можно, просто кого-то легче. Оттого всегда появляемся мы, братва и тонтон-макуты, банды мангустов, моджахеды, индийские туги, инквизиторы и хер знает, кто еще. Мы можем быть кем угодно, серьезно, можем быть за или против. И мы не просто похожи на людей, мы и есть люди. Самые настоящие. Может, даже более настоящие.
Ну, ладно, это уже все философия, а я не философ, и, может, глупости вообще, а просто я поехавший, и братаны мои поехавшие, и время было сумасшедшее.
Может, меня просто в детстве не любили, и поэтому все так вышло печально. А, может, у меня гены какие-то не те. А, может, надо было больше книжек читать.
Но так много книжек, как на постной квартире, я нигде еще в жизни не прочитал. Реально, начал образовываться. Глотал все, что на развалах продавали, даже как-то прочитал книжку о розенкрейцерах. Сколько прочитал этих ЖЗЛ, знаете, которые жизнь замечательных людей — не счесть. Интересный факт в тему: Александр Македонский очень любил лично убивать пленных.
А все-таки больше всего на свете я полюбил ужасы. Кинга, вот, Стивена, например. Забойный мужик, настоящий писатель, все про всех знает, умный — жуть, над его книжками и подумать можно, и кровяка есть.
А я ж люблю кровяку. Кровяка же мое все. Господи, думал я иногда, почему я таким стал? Я родился таким, или что-то в моей жизни пошло по пизде, а если да, то когда?
Стреляешь, бывает, в человека, а он не умирает никак. Живое же жить хочет, ему же больше всех надо. И он скребется, царапается, дышит упрямо, снова стреляешь, а времени мало. Но он все равно живой. И такая даже гордость за него берет, но в то же время чувство почти эротическое, бывает такое разочарование, когда женщину до оргазма не доводишь, так и тут. Хочется все-таки посмотреть, как он умрет.
А потом хочется умереть.
Едешь бухать, жрать, ебаться, а хочется вообще другого. Но и жить в то же время — как никогда. Мозг коротит, от того все ощущается ярким и острым. Все тебя цепляет, все на языке сахарное — конфета, спиртяга, сосок женский, все как-то душу рвет в клочья.
Но все-таки, почему это происходит? Никто мне, в итоге, и не ответил, какого хуя все случилось именно так.
Ну да ладно. Какая, в общем, и разница-то. Я то время помню и хорошо и плохо. Вроде такие яркие картинки: как отдыхали хорошо, как я стрелял, мертвые разные, тачки, бабы, бухло. Всего было в избытке, не только крови.
В моей жизни, казалось, тогда почти не было событий, все одно и то же — постреляли, расслабились в месте каком-нибудь злачном, дома отдохнули, попостились, злые, как собаки, снова поехали стрелять.
Не знаю, может быть, если б я был умней, я бы как-то это осмыслил нормально, но в голове оно все не очень укладывалось. Казалось, что я катался на карусели, и она разгонялась все сильнее и сильнее, и, несмотря на то, что пасть у меня была полна кровью, я веселился и радовался огонькам, ветру в волосах, музычке и всему такому.
Долго думал, почему Юречка не любит говорить о том, как он убивал, а я вот люблю. Врубился в итоге, что у меня убийство связано с положительными эмоциями. Рефлекс: убил — поехал праздновать, после убийства хорошо, значит.
Отдельные события в этой мешанине выделяются плохо, дни мешаются друг с другом, словно их провернули в мясорубке.
Помню, вот, как Саню Кретинского убили. Помню, потому что мне его жалко было.
Сейчас расскажу. Это у нас называлось "загонять дичь", и в процессе мы все совершенно оскотинивались. В смысле, сложно такое представить, чтобы удолбанные автоматчики вроде нас оскотинились еще больше, но нам это все как-то удавалось.
— Гони их, сука, гони! — орал я Грине Днестру. — Давай, зажми их к обочине, чтоб не дергались!