Некоторое время мы молчали. Я подумал: это мы из Москвы еще не выехали, а какой у нас будет долгий путь. Тишина повисла невыносимая, тягомотная, как воздух перед дождем. Наконец, я спросил:
— Боишься?
Вадик посмотрел на меня особым взглядом, как на дебила, в общем, и я такой:
— Ну, радиации.
Я ему улыбнулся со всем очарованием, но Вадик сказал только:
— Нет.
— Ладно, — ответил я. — А вот мне стремновато. Я имею в виду, радиация же. Страшная вещь. Можно заразиться ей, как болезнью. Яйца опухнут, кожа будет слезать клочьями, и будет мясо под ней, и все такое.
— Твою мать, — сказал Вадик. — Почему именно ты?
— Не знаю, — сказал я. — А почему именно ты? Судьба, наверное.
— Я не в этом смысле.
— А в каком?
Но Вадик не ответил. Врубил радио на полную громкость, так что у меня уши заболели от визгов Лады Дэнс про девочку-ночь. Вадик вдруг как затянул:
— Baby tonight, я baby tonight! Девочка-ночь меня называй!
Я сначала так охуел, что рта раскрыть не мог, а потом заржал на всю машину. Вадик вдруг глянул на меня и криво усмехнулся. Я тоже запел, и это было реально весело.
Потом, правда, мы молчали полтора часа, ровно до того момента, как заехали в какой-то замкадный городишко: купить продовольствие.
— Дело нехитрое, — сказал я. — Ящик тушла, оно в банках и не заразится. И ящик, скажем, кильки в томате.
— Нормально, — сказал Вадик, и мне даже показалось, что мы подружились. — И ящик водки.
— Ну, куда ж без этого?
— Чтобы спастись от радиации, — сказал Вадик. — Надо пить. Причем именно водку. Спирт выводит радиацию.
Закупились, погрузили все в машину, к лопатам и оружию.
— Главное, чтобы на границе не шмонали, — сказал я, расслабившись, но Вадик снова стал мрачный придурок.
Было самое начало октября, периодически заряжал дождь, ветер нес в лобовое стекло подгнившие листья, но, когда небо прояснялось, такая хрустальная чистота стояла вокруг, что, казалось, воздух должен звенеть от любого движения.
Как отъехали от Москвы и понеслись по русской дороге, не всегда сносной, так у меня сразу настроение улучшилось, и я все не мог на красоту насмотреться. Пушкин же осень любил, или кто? Он вроде чувак не депрессивный, откуда у него такая любовь к осени? Оттого, что она золотая?
Не знаю, я до этого момента осень, наверное, терпеть не мог. Да ну, слякоть, грипп ходит, скользко, мерзко. А вот тогда впервые я ее понял и даже полюбил. Не как Пушкин, но все-таки, ну хоть немножко.
Я имею в виду, это грустно, когда все умирает, но в то же время мы неслись на всех парах сквозь этот хрустальный воздух, и коричневые поля, и белое небо, и черные россыпи птиц на нем, и стремительно рыжеющие леса. Во всем была какая-то сердечная боль, но и радость тоже. И я размышлял о том, какой у нас простор, когда смотришь на поле, и у него нет края, как у моря. И так мне дышалось легко, и все я думал, глядя на полузаброшенные деревушки, домишки из прошлого, покосившиеся и тесные, как гробы, глядя на кладбища с крестами, укрытыми треугольными крышами, словно избушки, глядя на мелкие церковки, совсем воздушные в своей белизне. Я думал, что Россию можно нормально понять только осенью. Что тогда она открывается, и вот эти ее кладбища и заброшенные деревушки, поля бесконечные и длинные хребты золотых лесов — это все создано для любви и для смерти.
Красиво. Я весь напоился торжественным чем-то, но в то же время нежным, и захотелось мне сесть и отдохнуть тут, в поле, и глядеть на небо, пока я что-нибудь нормально про жизнь не пойму. Наверное, русский человек от такой природы и мечтатель. Склоняет думать.
Хотя Вадик, вот, по ходу поездки становился все мрачнее и мрачнее, когда я выныривал из раздумий своих, чтоб поболтать, он всегда огрызался. А у меня ж язык за зубами не держится, я долго молчать не могу.
— Заебал ты меня, — сказал я. — Нормально бы могли пообщаться. Нам с тобой еще вместе дело делать.
— А то я думал, нахуя ты тут сидишь, — сказал мне Вадик так ядовито, как только мог. Но я подумал, что в душе у него наверняка есть какая-то загадка, как у бабы. А то с чего человеку быть таким мрачным даже при нашем-то образе жизни.
В Брянске постояли немножко, но шмона не было. Хохляцкие хлопчики тоже особо не парились, паспорта наши глянули, да и все. Не, мы были готовы, денег нам Смелый достаточно дал, на все, так сказать, нужды, но все обошлось.
Я такой обрадовался, а Вадик мне:
— Не твое же бабло, чего его беречь?
— А мы скажем, что шмонали, и мы им на лапу дали. А деньги себе заберем! Как тебе такое?