Хотя с Вадика сталось бы и стукануть на меня. Но он только пожал плечами.
— Бабло это хуйня, — сказал Вадик.
— А зачем ты этим тогда занимаешься?
— Убивать люблю.
— А, — сказал я. — Понятно. Я тоже.
Светский разговор, значит. Я вытащил из кармана фотку мужика, принялся его рассматривать. Он был неприметный, так что надо было все до мельчайших деталей запомнить, в башке чтоб он у меня отпечатался.
Давай, думал я, как ж тебя там?
И тут я понял, что Смелый имени-то не сказал.
— Как его зовут? — спросил я. — Смелый тебе не говорил?
— Да хуй знает, — сказал Вадик. — А тебе какая разница?
— Ну, не знаю. Есть что-то в этом такое ужасное — убивать человека, не зная его имени. Нет разве?
— Нет, — сказал Вадик. — Мы всегда так делаем.
— Вот странно, да? Природа одна, а страна уже другая. А такая тут тоже красота, да не наша уже. Или, думаешь, отличается?
— Слушай, Вася, иди на хуй.
— Будешь так общаться с людьми, сам на хуй пойдешь, — сказал я миролюбиво. В Чернигове мы заехали в круглосуточную кафешку, пожрали вареников, выпили пива, проставились в сортире и поотвисали, пока мозги на место не встали. Из окна было видно неработающий фонтан. Летом красиво, наверное, подумал я. У фонтана тусовались пьяные девицы, кричали и пили шампанское прямо из бутылки. Я подумал, что можно было бы позажиматься с хохлушками, особенно, если есть вероятность бесплодным стать, но Вадик сказал:
— Даже не думай. Чем быстрее мы туда поедем, тем быстрее вернемся.
— Девки или радиация? Серьезно, я думал, что выбор-то очевидный, а не все так просто!
Я заржал, но неудовольствие свое скрыть не мог. Чем ближе мы подбирались к зоне отчуждения, тем стремнее мне становилось. Мне казалось, я уже чувствовал присутствие радиации, даже в ушах шумело. Почему-то страшнее всего было думать не о страшных болезнях (даже тысяча рентген не положит русский член, как говорится), а о том, что эта радиация, она будет жить во мне, в моих волосах, в костях, в коже, в каждом органе, поселится там, как паразит, невидимый, причем, и от этого еще более отвратный.
Я помрачнел, Вадик, как раз напротив, повеселел. Может, не терпелось ему от моего общества избавиться, ну или хер его знает.
С хлопчиками, которые охраняли зону отчуждения, было сложнее, чем с хлопчиками, которые охраняли границу. Продержали они нас почти до самого рассвета, потом, все-таки, выдоив наши кошельки на восемьдесят процентов из ста, они нас выпустили. Мы были злые, как собаки, столько просидели на их сраном КПП, а они ни выпить не налили, ни пожрать не дали, короче, то еще гостеприимство.
Ребята настойчиво предлагали нам проводника (за отдельную плату, конечно), но мы их с таким предложением послали.
— Не, — говорил я. — Не, не, браток, мы сами разберемся, все нормально. Наше здоровье — наша ответственность. Светиться будем в темноте, пойдем в цирк работать. А, не, в цирк нельзя, там же дети. Будем кладбище ночами освещать.
Изрядно пьяный военный мужичок, крепенький разъебай лет этак тридцати, махнул рукой:
— Да их дело, Мить.
Вадик просидел как сыч все это время, вопросы решал я, хлопчиков пытался обаять я, я же платил деньги, в том числе из Вадиного кармана. Вадя только брови хмурил самым суровым образом. Так как ребят с оружием запугать нельзя, Вадик не исполнял вообще никакой функции.
Вышли мы, короче, вымотанные, сели в машину и, как во сне, проехали еще какое-то время. Потом затошнило (я сразу испугался, что от радиации, но на самом деле от бессонной ночи), и я остановил тачку.
— Эй, ты чего?
— А ничего, — сказал я и вышел из машины. Вадик сказал:
— Так нельзя же без надобности выходить. Сказали же.
— А мне можно.
Что бы нам там ни сказали, и как бы я ни боялся, чего я в жизни не умею, так это исполнять предписания.
Я тогда сразу понял, почему все ж таки тут граница строже, чем у России с Украиной. То есть, понятное дело, нехуй шароебиться по зараженной радиацией местности, но кроме того кое-что было. Граница между зоной отчуждения и обычной человеческой Украиной была совсем другого уровня, достойная самой лучшей защиты. Это была граница между нашим миром и каким-то совсем другим, миром без человека и без всего такого, что с ним связано, без грязи этой, без ненависти, но и без любви.
Красотища это была неописуемая, но чужая и далекая, словно на другой планете, только похожей на нашу. Я стоял перед этим новым миром, и мне было реально страшно. В нем я казался себе таким маленьким.
Природа буйствовала без человека. Трава вымахала по пояс, покосившиеся под напором земли столбы электропередачи с оборванными проводами грозились вот-вот упасть. Деревья росли тесно друг к другу, кучно, никто их не вырубал, никому они были не нужны, а потому жили и жили, и леса делались все гуще. Ничего странного в этой природе не было. Обычный наш лес, обычная наша трава, колоски, которые жуешь в деревне, тоже росли — грызи не хочу, да только отравлены они.