А я знал — погибать буду, буду помнить эту пронизывающую осень в безлюдной, зараженной радиацией зоне. Одно из самых красивых мест, которые я видел в жизни, по серьезу.
Не рай, конечно, а, может, даже немного наоборот, но красиво же.
Человека тут было найти сложнее, чем ебаного оленя.
Мы, вдрабадан пьяные, ездили по деревням, парковались, выходили, держась друг за друга, и стучали в двери, которые, в большинстве случаев, проседали под нашими ударами, и никого за ними не было.
Иногда попадались старички, говорили они на суржике, да еще каком-то особо, по-старчески протяжном, так что мы не особенно их понимали. От денег они отказывались, бабло им было не нужно, но тушенку брали и кильку в томате. Хорошо, что мы, в итоге, по крупному закупились, пригодилась вся эта жратва.
У бабусь и дедусь почти все зубы уже повыпадали, не то от старости, не то от радиации. Бабуси любили петь песни, деревню с самоселами так и можно было опознать частенько — по дребезжащему старушечьему голоску, выводящему тоскливую песню (даже если она предполагалась веселой, одиночество свое дело делает).
Бабуськам тяжко было хоронить друг друга, поэтому при жилых деревеньках вырастали могилки.
Вообще люди тут жили скорее хорошие. Своеобразные, конечно, с припиздью, но, в целом, добрые, от одиночества, наверное. Жили близко к земле, за тридцать километров ходили за мукой, остальное все свое, по большей части. Много там сеять и жать на одного-то двух человек?
Жили с земли, как в старые добрые времена. У всех были опухшие ноги, у стариков и у старушек, может, от работы не по возрасту. Они просили нас помочь по хозяйству, Вадик, говнюк, отказывался, а я соглашался, если недолго.
— Дебил, мы же заражаемся, — говорил он мне потом. — Чем дольше мы здесь, тем быстрее сдохнем.
— Ну, сигарета тоже пятнадцать минут жизни отнимает, — сказал я. — Ты же куришь.
— Вот хуй не встанет, посмотрим, как ты потом всех тут клясть будешь.
Как-то увидели таджичек, они носили воду из колодца какой-то дрожавшей от старости бабусе. На фоне этого славянского пейзажа они, в своих цветастых платках, выглядели странно, словно кто-то сделал коллаж из журнала "Вокруг света". В ушах у них были огромные золотые кольца, еще более нарядные на фоне опустевшей деревенской земли.
— Это что это с ними? — спросил я. — Это их как сюда занесло?
Цветастые платки, рваные джинсы — наполовину матроны, наполовину девочки-подростки, они журчали на непонятном нам языке.
— Да от войны же, — сказала бабуся.
Потом я натаскал воду для бани вместо девок, и мы с Вадиком пошли дальше, как бестолковые странники, и места нам нигде не было, хотя все нашему появлению радовались — все же новые лица.
По водке мы угорели знатно, на ногах едва держались, поэтому периодически, чтобы протрезветь, я бил себя по щекам.
— Давай, Васька, — говорил я. Вадик этой хуйней не заморачивался.
Наконец, нам повезло. Пустила нас к себе разговорчивая бабулечка. Мы уже совсем охренели, хоть и не ели с ней, а сидели на радиоактивных стульях за радиоактивным столом и слушали радиоактивную бабусю, раскрыв радиоактивные рты, чтобы, вестимо, радиация лучше проходила.
Мы, как всегда, сунули ей фотографию искомого мужичка, она на нее посмотрела.
— А это кто, хлопчики? — спросила она так, что мы сразу поняли — эта что-то знает.
— Преступник, — сказал я. — Опасный.
— Вы из милиции, что ли?
— Из милиции, — сказал Вадик, который вполне сошел бы за мрачного следака. Бабуси с дедулями, они же ничего не знали, до них едва доходило, что страна рухнула, кое-как, через пень колоду, сведения были неточные. Уж тем более они не знали, какие дела делаются в больших городах. Верили всему, как дети.
Бабуля посмотрела на нас родниково-бледными глазами, показала один единственный целый зуб, желтовато-черный.
— Хлопчики, вы уж его не арестовывайте. Он исправился.
— Чего? — спросил я. Вадик хмыкнул.
— Пришел сюда, — сказала нам бабуся. — Того месяца еще. Весь зарос, несчастный. Такой, как дите малое.
И она рассказала нам красивую историю, как этот парень, а звали его Егоркой, приперся к ней и стал помогать по хозяйству, сначала все больше молчал, работал на совесть, потом как-то разговорился. Оказалось, убийца, притом страшный.
— Убивал, — каялся он. — Много убивал. Больше не хочу, не могу, не буду.
— И плакал, — рассказала бабуся. — Так плакал, что у меня сердце схватило.
Плакал? Вот я удивился. Зачем ему концерты разыгрывать перед бабулей? По хозяйству помогаешь, так живи — не хочу, радуйся солнышку, белому свету.