Зачем плакал?
— Святой человек, — говорила бабуся. — Это же не значит, что обязательно безгрешный. Грешник может Бога даже лучше понять, когда исправится. Я его молиться научила.
— Дело хорошее, — сказал я.
Ох, мужичок-то сердцем мучился. Вот бабуся и рассказывала, как он решил ото всех удалиться, от жизни своей, потому что не мог с самим собой никак сладить. Не мог жить с грузом этим, ему вдруг стало плохо.
— Был такой Савел, его по голове ударило, — сказала бабуся загадочно. — И он стал Павел.
— А этот же Егор, — сказал я. Вадик хмыкнул.
И вот Егорка отрекся от своей прежней криминальной жизни, все бросил и стал жить с чернобыльской старушкой. Чем не искупление всех грехов бабульке на старости лет от одиночества помочь?
Молился, говорила, истово. Ну, это мы знаем. Заставь дурака Богу молиться, ну и далее там.
Говорил:
— Лучше бы мне подохнуть.
И вымолил, видимо.
— Он, бедный, болеет.
— Чем болеет, бабушка? — спросил я.
— Дохает, как собака, от воздуха этого, кому понять-то.
В общем, так она его жалела, так переживала. А мужик, может, и вправду исправиться решил. Ему же тут отчитываться ни перед кем не надо, тут все настоящие.
Объявился он к ночи, и мы вышли во двор.
— Егорка, — крикнула бабуся. — К тебе из милиции пришли!
Во дура старая, думал я, сейчас Егорка-то и утечет.
А он вышел в круг света от керосиновой лампы, заросший такой старец деревенский, хотя был совсем молодой. Я глянул ему в глаза, а он мне. У него были покорные, совершенно не бандитские глаза.
Он стоял на месте, хотя мог убежать — ночь была темная, я был пьяный, все шансы есть. А он стоял и глядел пронзительными, человечьими глазами. Хуже животного, в которое надо стрелять, только человек, в которого надо стрелять.
Вот один на один, когда пыла нет, и жара нет, это неприятно.
Но я выхватил пистолет и выстрелил два раза, оба ему в грудь, это в темноте легче, чем по голове мазать. Хорошо, рубашка у него была белая.
Глянул на Вадика и вдруг понял, что у него в руках и пистолета нет. Он смотрел куда-то туда, в Егоркину сторону. Бабуся причитала, голова тут же разболелась.
— Что ж вы делаете, хлопчики?! Что ж вы наделали-то?!
— А мы не хлопчики, — сказал вдруг Вадик. И это, если мне не изменяет память, было первое, что он за последний час выдал. — Мы не хлопчики, мы мрази.
Мужика мы пошли хоронить на другой конец деревни, чтобы бабка не шумела, хотя все равно долго еще слышали ее причитания, но, в конце концов, она угомонилась. Спать, наверное, пошла. Ну, не в милицию же за тридцать километров? Вадик шел за мной какой-то потерянный.
Я его все спрашивал, чего он, а Вадик все молчал.
Выбил я дверь в одном из сараев, подсветил фонариком, нашел ржавую лопату, потом еще одну, вручил Вадику.
— Пошли копать. Только землей его утром забросим, а? Надо сфоткать при свете, как Смелый сказал.
— Ага, — сказал Вадик неожиданно мирно.
Я был полон сил и энергии.
— Как там Егорка?
Под безжалостным светом фонарика его простецкое лицо все равно казалось очень красивым.
Я начал копать чей-то огород, Вадик стоял на месте.
— Ну? — сказал я. Он, постояв еще, взялся за лопату. А Егорка лежал, никуда не спешил. Теперь он, зато, успокоился. Это дорогого стоит — покой. Даже жизни, иногда.
Но какое же красивое было у Егорки лицо, никогда я не видел таких прекрасных мертвых. Всегда в них что-то противное есть, а он был хороший, как живой почти, и две дырочки в груди ему словно бы никак не мешали.
В общем, сбросили его в могилу, глянули на звездное небо.
— Да уж, — сказал я. — Предлагаю утром тронуться. Пошли в дом какой-нибудь.
— А как же радиация? — спросил я сам, когда Вадик промолчал.
— А хрен с ней, с радиацией, — ответил я.
Какой-то Вадик странный был, нереально.
— Пошли, пошли, не спи, замерзнешь.
Зашли в какой-то оставленный дом, я растопил печку газетами и книжками, принес из машины водку и жрачку, надыбал проржавевший нож (свой в поле посеял где-то) и стал тыкать им в тушенку.
— Вадь, — сказал я. — Давай пожрем.
А ему что-то взгрустнулось.
Я поискал кружки, нашел две щербатых чашечки с цветочками-травками, разлил водку.
— Давай, братуха, за то, что вроде не светимся.
Вадик молча выпил, я налил нам еще.
— Давай, изгоняем радиацию.
Мы пожрали, он так, жилы поковырял, а я всю банку умял, аппетит разгулялся. Опять выпили, закусили уже килькой.
Когда опьянение опять стало душное, как одеяло, и все начало расплываться, Вадя вдруг сказал: