Хорошо, на самом деле, что в том чернобыльском доме не было зеркал.
Я прокачался на стуле до рассвета, потом сходил к тачке, принес фотик и сфоткал Егорку. Затем к Егорке кинул Вадика.
— Ну, — сказал я. — В добрый путь, Вадюша.
А Смелому я планировал доложить, что Вадик погиб, так сказать, при исполнении. Смелый-то не знает, что Егорка был вооружен только грустными глазами. Погиб наш Вадик, свет очей. Бывают в жизни огорченья, и вместо хлеба ешь печенье.
Бабуське я оставил тушенку с килькой, во искупление, что ли, а, может, просто жалко ее стало. Она ко мне не вышла. Все никак мне не хотелось могилу зарывать, я и по округе погулял даже, глянул в небо — и снова клин журавлей, нестерпимо печальный.
Но непогребенным человеку быть нельзя, какие бы у вас ни были с ним конфликты.
И я вернулся, и я зарыл Егорку с Вадиком вместе. Раз уж Егорка Вадику так по сердцу пришелся.
А иконку, которую мне Гриня подарил, я вложил Вадику в руку — на дорожку. Мое злое сердце она все равно не умягчала.
Вопль восемнадцатый: Куда течет вода
Поебать ли мне на человеческую жизнь? Ну, наверное. Даже скорее да, чем нет. Но почему тогда мне так плохо было от того, что я возвращался домой один?
Зарезать Вадю оказалось легко, очень легко. Наверное, если задуматься, то даже почти приятно (победить хоть где-нибудь приятно всегда), но потом на ум приходили всякие сентиментальности, от которых никак нельзя было отделаться.
Я хорошо помнил, как кость проглядывала в ранах на его ладонях — вот это я понимаю, человек не хотел умирать. Наверное, раны на ладонях я помню даже лучше, чем на животе (ну, кроме той, из которой выглянула кишка).
И до сих пор, как я подумаю обо всем об этом, у меня в носу стоит запах крови.
Не знаю, я думал убить себя, это успокаивает. Понимаете? Можно вот это вот, а можно и нет. Почему я этого не сделал?
Ну, не понятно, наверное, я все равно чувствовал в этой косой-кривой заброшенной деревеньке, поросшей уже быльем и травой, какую-то силу, какую-то любовь, которая крутит мир, от которой мы приходим сюда. В смысле, я убил Вадю, но меня от всего не отлучило, наоборот, я все очень остро чувствовал, эта штука, связывающая меня с миром, натянулась, как струна. И вот я мог играть на ней музыку. Я стал все тоньше понимать, а не отупел от крови, как должно было случиться.
Когда я стрелял из автомата в незнакомых людей, думаю, я скорее дурел. А тут наоборот какое-то стало лиричное состояние, и я размышлял о Ваде, каким он человеком был все-таки. Я же так и не понял этого.
Угарно, конечно, не? Я так хотел понять, что у Вади в голове творится, какая у него там драма (была же у него драма, наверняка), как его жизнь к этому привела, что за характер такой.
Но я уничтожил этого человека со всеми драмами его. Все равно, что сжечь к хуям книжку, которую мог бы прочитать.
Почему все-таки так сложилось? Ну, мы были сильно пьяные, Вадя достал меня вкрай уже, плюс неудачно это было: говорить, что я не должен существовать. Я ж и сам это понимал. В доме у повешенного не говорят о веревке, или как-то так.
И водочкой плескать в меня не надо было. Короче, как-то сошлось так, вышел расклад, что я его убил. И это произошло, ну, как-то очень просто. Не знаю, где там накал, как в "Гамлете"? И даже коварных мыслей у меня по поводу Вадьки не было.
Я на самом деле и представить не мог, что так случится. Но, когда оно произошло, отряхнулся и пошел дальше. Люди всегда люди.
Ну, ладно, что тут случилось, это никому неинтересно.
И вот ехал я обратно по этим ебанутым дорогам и больше уже не боялся ни радиации, ни Бога, ни черта. Уже не страшно было — просто природа, дикая местность. Даже как-то остановился у зарослей и клюквы поел. Нормальные были ягоды и на вкус и на вид. Не огромные, слизью не сочились. И не скажешь, что радиоактивные.
Почему, где человека нет, там так хорошо? Почему там спокойствие такое?
Мне даже скорее перед местом было стыдно, чем перед Вадей. Вадя-то ладно, тот еще мудила, а вот человеческой крови эта земля давно не видала, наверное.
Человек раскаивался, я его убил. Потом другой человек переживал по этому поводу, но я и его убил. Ну, вот так вышло.
Ветра пошли страшные, радиоактивный дождичек по лобовому стеклу застучал, но оно не плавилось. Теперь, подумал я, своей смертью не умру. Но уж не знаю, к чему это все относилось, к радиации или к проклятью, которое чудится, когда своих мочишь.
А доблестным защитникам раны на теле мироздания вообще и дружественной Украины в частности мне пришлось отвалить кучу бабла, чтобы они выпустили меня без Вадика.