А надо было про северное сияние что-то, про ее любовь, про то, что жила она не зря, и если после нее ничего не осталось, то это только кажется.
Лара многому меня научила.
Мужики зарыли ее и ушли, а мы остались вдвоем перед новеньким надгробием. Бросили свои цветочки на новую горку.
Я сказал:
— Вот ты там теперь.
Под ее именем и годами жизни выгравировали волну. Я просил. Все ж таки, она муромчанка. Так ведь? Муромчанки они? Красивая волна получилась, хотя улетевшая голубка здесь была ни при чем. Нет, ну, можно море и голубя связать, Ной, опять же, но все равно как-то странно.
И я все об этом думал, о том, что это как-то странно. И не мог заставить себя думать ни о чем другом. Лиза плакала.
Внизу мы с ней подписались даже: "от любимой сестры и любящего мужа". Соврали, попросту говоря. Назвались перед Богом теми, кем для Лары никогда не были.
А снег покрывал черную, мягкую землю. Снежинки кружились в воздухе, и я смотрел на них, на этот их медленный полет. Почему-то от этого было легче.
Вечером в гостинице я пришел к Лизе в номер, сел на кровать и расстегнул штаны. Она все поняла, встала на колени, достала мой хер и начала сосать, профессионально, без эмоций. Мне очень хотелось отвлечься, но Лиза вдруг, с моим хуем во рту, расплакалась. И я расплакался. И ничего, короче, хорошего не вышло. Лучше б на северное сияние посмотрели. Говорят, оно в это время уже есть.
Утром, до отлета, мы успели съездить к Кольскому заливу. А это же почти море. До этого дня я море вообще ни разу не видел, но оно меня не впечатлило. Вода и вода. Ну, даже если соленая, как слезы, что это меняет?
Стояли большие корабли, черно-белые, серьезные, как гигантские пингвины. Вода шла мелкой рябью, блестела под бледным солнцем. На другой стороне покоились укрытые снежком холмы. Красиво, если вдуматься, и небо такое светлое, как глаза у Люси (и чего я вспомнил?). Но меня не вперло все равно, потому что мне было больно. Я все думал, а как далеко сейчас находится кладбище?
— Никогда раньше моря не видел, — сказал я, перекрикивая чаек.
— А я родилась у моря. В Сочи.
— Широка страна моя родная!
— Это точно.
Она терла руки друг о друга. Красные перчатки ее на этом бледном северном фоне смотрелись просто невероятно, я не мог в них до конца поверить.
И я вдруг сказал Лизе:
— У меня сейчас денег при себе еще осталось, от поездки моей одной. Много. Я тебе отдам, и ты езжай в Сочи, сними там квартиру и устройся куда-нибудь официанткой. Нечего тебе, на самом деле, здесь делать. И сосешь ты плохо.
Она засмеялась, а потом спросила:
— Думаешь, я не возьму?
И мы еще раз поглядели на обласканное солнцем, холодное, просто нереально холодное море.
А если б я предложил это Ларе, могло бы все по-другому выйти, или все-таки нет? Когда человек ушел, далеко и надолго, так сказать, мы уже про него точно ничего не поймем. И пытаться нечего.
Мурманск — красивый город, в золотых огоньках темными ночами, с морем и лесистыми сопками, и с красивейшей короной сияния над ним, но я бы туда ни за что не вернулся.
Дома меня ждала только стопка водки и краюшка хлеба — за Ларочку, вместо нее. Я вернулся в пустую квартиру, сел на кухне, прямо рядом со стопкой, покурил и подумал, куда же на самом деле течет вода из известной поговорки про то, сколько ее утекло.
Ну вот куда? Она течет в будущее? Или в смерть? Куда течет эта ебучая вода? Так меня эта неясность выбесила, что я едва окно со злости не разбил. Почему все время нужно все усложнять, а? Неужели нельзя попроще?
Если б только люди были простые, как палки, как гвозди, как кирпичи, мы зажили бы уже давно безо всяких там.
Но люди, бляди такие, они сложные, все время думают, все время страдают. Я бы хотел не думать и не страдать, но даже человеческое существо вроде меня, ну, низшего уровня развития, там, не могло жить совсем бездумно. Ну никак не получалось.
Я курил, пока на кухне от дыма не стало тяжело дышать, а потом пошел спать, только лег на диван, и сразу стало темно.
Ну, в общем, я стал очень одиноким человеком, как-то так все один к одному вышло. Гриня теперь пропадал со Смелым, возил его по личным бригадирским делам, в основном, у нас появились два новых пацана, Виталя и Валера, братья, очень похожие, почти как близнецы, хотя были, вроде бы, погодками.
Да вы сто пудов помните это чувство, когда в компании, на работе, не знаю, появляется кто-то младше вас. Атас вообще, я сразу почувствовал себя таким старым, как-то меня проняло, что ребятки поменьше меня уже тоже вовсю работают. А я думал, что самый младший в мире — это я. Привык, так сказать, к такому положению вещей.