Да и не нравился мне Смелый особенно, даже раздражал как-то, что ли. А если есть возможность вальнуть человека, который раздражает, то, может, и не стоит ее упускать? Когда еще он сам откинется?
Чувствовал ли я по этому поводу вину какую-нибудь или, ну, я не знаю. Вообще непростой вопрос. Я, думаю, чувствовал, что стою у какой-то границы, и в каком-то смысле после того, как я ее переступлю, старый добрый Вася исчезнет, перестанет существовать, в каком-то смысле он будет так же невозвратим, как и старый добрый Смелый. Только Вася будет какой-нибудь другой, а Смелого уже никакого не будет.
В общем не, вся эта достоевщина, она проносилась как-то, но меня больше заботили вопросы сугубо практические, и первый из них: как все устроить?
Я ночей не спал, ворочался, думал. Подсказал мне, что удивительно, Юречка. Я в нем тогда очень нуждался, в смысле, чтобы он меня снова любил, потому что сам я себя как-то не очень в последнее время. Я звонил ему часто, и мы долго разговаривали.
В тот день, помню, снега выпало, все за окном стало невероятно, блистающе белым. Я качался на стуле, глядя на скатывающиеся по стеклу комки снежинок. Юречка говорил:
— Просто, когда я вспоминаю об этом, до меня как-то не доходит, что я мог оказаться на его месте.
Это он про другана своего, значит, которому башку оторвало. Я кивал, не понимая, что Юречка меня не видит.
— И вот меня бы не существовало. Можешь себе такое представить?
— Не могу, — сказал я. — Я вообще не очень представляю, как было бы без тебя, хотя ты и далеко.
Я почувствовал, что он улыбнулся, и меня это страшно обрадовало.
Ну, конечно, это не была та улыбка давнишнего, доафганского Юречки. Но хоть какая-то, ведь правда?
— А у нас снег, — сказал я. Юречка снег любил, снег и зиму вообще, потому что тогда ему легко было вспоминать, как далеко он уже от той раздербаненной войной страны, куда сам когда-то напросился, чтобы делать, разумеется, только добро.
Нет, Юречка у меня герой. Это точно. Он всегда хотел только хорошего, а от плохого ему было, как всем нормальным людям, очень плохо. В отличие, например, от меня.
— Хорошо, — сказал Юречка. — У нас уже по щиколотку. И ветер такой пронизывающий.
Я подумал, что хочу, как в детстве, поиграть с Юречкой в снежки, но говорить об этом не стал. В конце концов, когда мы играли в снежки в последний раз, у Юречки было две руки. А теперь выходило бы как-то нечестно.
— Не хочешь приехать? — спросил Юречка.
— Да я не могу. Дела сейчас. Надо деньги зарабатывать.
— Я возил ее в Свердловск.
— А, — сказал я. — Ну, что, опухли у нее мозги?
Юречка укоризненно помолчал, потом сказал:
— У тебя мозги опухли. А она больна. Иногда вдруг, особенно после сна, начинает нести какую-то бессмыслицу. Потом приходит в себя, но…
— Но осадочек-то остался, — заржал я. Снова тишина в трубке, только звук Юречкиного дыхания, всегда размеренного и даже какого-то печального.
— Невролог сказал, это что-то с сосудами, — наконец выдал Юречка. А я вдруг подумал: взорвался бы ты тогда вместо друга, не пришлось бы сейчас вот это вот все. И от одной мысли, от страха, который был в ней заключен, я чуть не заплакал, так меня проняло люто.
И тут, параллельно с этим, до меня вдруг дошло, какой способ самый чистый, самый надежный и самый безличный, не требующий моего, можно сказать, присутствия. С разноцветными искрами состыковались в моей голове ответы на самые главные вопросы: как убить Смелого и как остаться живым.
Я даже выдохнул взволнованно.
— Что такое, Вась? — тут же спросил Юречка. Он меня все ж таки вырастил, так что чувствовал неплохо, знал мои повадки. И хотя мы друг друга уже давно не особо понимали, осталось то, другое, что позволяет по одному вздоху услышать волнение. Наверное, у нормальных матерей так еще бывает с детьми.
— Как сделать взрывчатку? — спросил я.
Снова пауза. Длинные, мертвые секунды между нами.
— Как? — повторил я. — И чтобы с таймером, знаешь? Чтобы рванула в определенное время, понял, да?
— Что?
— То, — сказал я. — То, блядь, Юрик, помоги мне, меня девушка спросила.
Не было у меня девушки никакой уже, и, если б Юречка меня хоть вполовину так же хорошо понимал, как чувствовал, все бы он просек. Сколько раз я на самом деле перед ним так палился? В какой-то степени, я вообще был с ним честен, не моя проблема, что он меня не слушал.