Имеющий уши, да что-то там. Ну, да.
— Слушай, я не знаю, — сказал Юречка. — Что за вопросы? Она у тебя нормальная?
— Нормальнее некуда. Даже скучная.
— Слушай, я не подрывник. То есть, интересно, конечно, что мне руку оторвало, но не настолько.
Мы оба засмеялись, я все не мог перестать хохотать.
И тут до меня дошло: зато подрывником был Армен, мой старый знакомый. Меня подкинуло на стуле, я чуть с него не упал. Я радовался, ну, по серьезу. А вы не радуетесь, что ли, когда решите сложную задачку? Это человеку свойственно.
Я сказал:
— Ладно, брательник, мне пора, а то на работу опаздываю.
С работой я ведь тоже не соврал, такая она у меня — людей убивать. Вот начальника своего, к примеру, ну, или еще кого, неважно. Однажды я убил своего коллегу.
Я прижал руку ко рту, чтобы это все Юречке не сказать.
— Ладно, — сказал Юречка. — Тогда до связи.
— До связи, — сказал я и уже хотел бросить трубку, как Юречка вдруг добавил:
— Война будет.
— Да? — спросил я. В политику я особенно не рубил в последнее время. То есть, из каждого утюга про Чечню чушь всякую несли, но как-то мне не верилось, что война может быть там, куда мама в юности в экспедицию ездила. Как-то не вязалось все это с красивыми горами, с ее рассказами про песни у костра и гостеприимных местных проводников. Может, просто то был единственный раз, когда она из Заречного выбралась, когда мир посмотрела, оттого там для нее чудо такое было.
Мать моя в жизни немного вещей чувствовала, даже почти никаких, но о том, как она была в Гудермесе, рассказывала всегда с такой запредельной нежностью, какая должна была достаться нам с Юречкой. И эта нежность ее, ее неожиданная чувствительность, почти сентиментальность, она у меня как-то против воли связалась с Чечено-ингушской АССР. Это были, может, единственные моменты, когда матери правда хотелось мне что-то рассказать, чем-то со мной поделиться.
Так что, ну, вроде тупо, а все-таки я почему-то не верил, что будет война. Как будто Чечня была такая ниточка между мной и матерью, единственное мое хорошее воспоминание о ней — ее рассказы.
— Дудаев, — сказал Юречка. — В Афгане воевал, кстати.
— Это что ж он своих бомбил?
— Нет, это он теперь своих бомбить будет, — сказал Юречка строго и продолжил странно, рассеянно. — Я его почти знал. То есть, через два рукопожатия. Это странно, правда?
У Юречки там афганское братство разрушалось, и я так хотел ему помочь, хотя палец у меня был уже над кнопкой отключения звонка. Я покрутил им вокруг и сунул руку в карман.
— Странно, — сказал я. — Очень странно.
— И снова будут умирать люди, — сказал Юречка. Они и так будут умирать, подумал я, и сейчас умирают, это праздник, который всегда с тобой.
Но у людей, вернувшихся с войны, имеется такая странная черта, они считают, будто есть настоящая смерть, а есть какая-то игрушечная, плюшевая. Или так: вот есть гибель, а есть смерть, и смерть в этом смысле вообще-то мало что значит.
— И теперь она уже у нас, не где-то далеко, эта война. Мне иногда кажется, что война вообще всегда одна и та же. Что греко-персидская, что франко-прусская, что советско-афганская.
Я понимал, о чем он говорил. Я представил себе путешествующий под кожей сгусток крови.
— Ладно, — сказал вдруг Юречка совсем другим тоном.
— Но почему ты решил, что будет все-таки? — спросил я.
— Не знаю. У меня есть такое чувство.
И этого достаточно. Я думаю, все самое важное мы в этой жизни чувствуем, потому что не от головы идет вся правда, а от души. И эту, самую важную правду, мы узнаем не через глаза и уши, а через что-то такое, что не называется даже никак.
Я ему поверил.
Юречка сказал:
— Ну, не буду тебя отвлекать.
— Да, — ответил я. — Позвоню еще вечером, ладно?
Мы распрощались, и я пошел искать записную книжку. Все перерыл, думал, что проебал. Вот было бы обидно такой план придумать, и все вот так бездарно просрать по рассеянности. В конечном итоге, обнаружил записную книжку за телевизором. Не знаю, как она попала туда, не Бог же ее положил, чтобы я поискал. Может, по пьяни закинул, когда злой был.
В общем, набрал я Арменчику.
К телефону подошла его дочь.
— А папа дома? — спросил я.
— Да, — пискнула она, и мне стало так невыносимо, невероятно стыдно, что я едва не бросил трубку.
Когда Армен подошел к телефону, я уже был почти в порядке.
— Здорово, братан, — сказал я. — Дело есть к тебе на миллион долларов.