— Да иди ты домой, — сказал Серега минут через пятнадцать, когда я пускал сопли в салатик. Серега ущипнул за жопу миленькую, сисястую официантку, она очаровательно и послушно ему улыбнулась.
— Ну, чего ты мучаешься? — спросил он у меня. — Все, поздравил. Вали домой, отоспись там. Спасибо, что вообще пришел, брат.
— Да без проблем, — сказал я, прижав руку ко лбу. — Бля, что-то меня ебашит.
— Да пиздуй уже, — заржал Смелый. И я подумал, что это, конечно, не будет последнее, что он мне скажет, а только последнее, что он мне скажет вживую. Я предусмотрительно оставил в рестике кошелек.
В глазах почти двоилось, от волнения и кумара я истекал потом, как кровью. Втянув сопли, я глянул наверх, на небо, снова ища Бога с его молнией.
Господи Боже мой, я знал Смелого, знал его почти наизусть, он был моим бригадиром и, в определенном смысле, научил меня многому.
Все мои братаны были в жопу бухие, рестик гремел от музыки и криков, в окне маячили темные, расплывчатые силуэты.
Я перекрестился и пошел к машине. Это был самый страшный путь в моей жизни. Я думал, что не одолею десять метров пути до тачки никогда.
Открыв новехонький мерин Смелого, я завел бомбу и сунул ее под сиденье машины.
Значит, двенадцать часов.
На самом деле, самым сложным было не это, а вернуться в рестик, пройти в сортир и кинуть на пол ключи. Я отлил, переступил через ключи и направился в зал к ребятам.
— Бля, — сказал я, хлопнув себя по лбу нарочито больно (я же себя ненавидел, Господи). — Кошелек проебал.
Кошелек тут же полетел мне в лицо, я умудрился в своем удивительном состоянии довольно легко его поймать.
Уже на улице я заглянул в кошелек и увидел, что парочка купюр загадочным образом исчезла. Ох Смелый, Смелый.
Дома я первым делом ставанулся, чуть не кончив от облегчения. О, эта великая радость ни о чем не думать.
Я предполагал, что спать у меня не выйдет никак, но все равно, просто на всякий случай, завел будильник. Ну, мало ли. И хорошо, что завел, потому что я заснул.
Проснулся я в приятном волнении, пошел мыться, ощущая, как тело напряжено, долго стоял под горячей водой — времени еще было достаточно.
В душе нам иногда приходят умные мысли, разве нет? Вот и мне пришла одна, да такая умная, что я выскочил из ванной голый, едва не поскользнулся на кафеле и не разбил голову и, молясь Господу на все известные мне лады, схватил телефон.
Продрогший и голый, я дрожащими руками набирал номер. И в то же время я сомневался. Я все-таки сомневался, и на том самом Суде мне это вспомнят.
Я думал, а если Гриня сдаст меня? К тому моменту, как по трубке пронесся первый гудок, я уже был уверен, что так оно и будет. Но мне, я решил, оно все равно.
— Гриня! — сказал я, услышав его хриплый голос. — Гриня, не вози сегодня Смелого никуда. Не вози, я тебя умоляю. Скажи, у тебя зуб болит, что угодно скажи, ладно?
Гриня молчал.
— Ты меня слышишь?! Гриня, ты слышишь меня?!
Я подпрыгивал от нетерпения, потрясал писькой перед жителями соседних домов.
— Гриня, блядь, послушай меня, Днестр, брат, пожалуйста. Зуб болит, не знаю, теща рожает, умерла черепашка!
Гриня молчал.
Я подумал, что вот и все. Как хорошо оно шло, пока я не вспомнил о Грине Днестре, о морали, обо всем таком.
— Ты меня понял?! — рявкнул я. — Ты сечешь вообще, о чем я тебе тут толкую?!
— Да, — сказал Гриня, и я бросил трубку. Некоторое время я бил себя телефонной трубкой по голове. Надо признать, это было больно.
Я оделся, даже позавтракал, руки у меня так тряслись, что яичницу пришлось жрать со скорлупой. Я думал, что отпелась моя песенка, все.
Но, в то же время, я собирался играть свою партию до конца, в смысле, никогда не сдавайся — тебе всегда может повезти. Кто это сказал? Ну, положим, я сам.
Короче, за два часа до предполагаемой детонации бомбы, я позвонил Смелому.
Что я ожидал услышать? Ну, например:
— За тобой уже выехали, сука!
Но голос Смелого был спокойный, сонный.
— Что надо? — спросил он. И я, неожиданно хорошо с собой сладив, сказал:
— Батянь, ко мне тут Марк Нерон приезжал. Поговорить надо, срочно.
Смелый встрепенулся.
— Что? А сам приехать не можешь?
— Нет, — сказал я. — Я даже не уверен, что реально могу с тобой по телефону говорить. Давай, подорвись, это важно.
Я почти физически ощущал, как он волнуется.
— Мне кажется, ты нагнетаешь.
— Тебе так не будет казаться, если ты ко мне приедешь и послушаешь меня, — сказал я. В эти слова я старательно вложил весь свой мандраж от предстоящего.