— Ладно, — проворчал Смелый. Расчет у меня был правильный. Раз Марк Нерон ко мне только пришел, значит, пока опасности ждать не стоит — все вроде логично.
— Давай быстрее. Я тебе такое расскажу, как звать тебя позабудешь.
— Сплетню, что ли?
— Невероятно прикольную, — заржал я, и долго не мог остановиться, все смеялся и смеялся, и, в итоге, больно стукнул себя по груди.
Смелый сказал:
— Ладно, братан.
Я выдохнул с облегчением. А потом Смелый вдруг сказал:
— Спасибо. Я никогда тебе этого не забуду. Что ты не кинул, и все такое.
Но я кинул. И все такое.
Эти слова его что-то во мне так глубоко раскровили, так задели, что я не отреагировал, когда он сказал:
— Только жену к теще отвезу. Просто моя мать приехала к Саньку.
Санек — это сын его, если что.
— А жена, — продолжал Смелый. — Мою мать просто ненавидит. Ну, и пусть пиздует к своей.
Голос его журчал в моей голове, проходил сквозь одно ухо и выходил из другого, плыл дальше, к какой-то своей неведомой цели. Я сказал:
— Давай быстрее.
Бросив трубку, я опустился на пол, прислонился головой к стене. Хотелось ебануться с размаху, чтоб мозги по всем обоям.
— Все кончилось, — сказал я. — Давай, все, проехали. Кончилось.
Не знаю, сколько я просидел, пытаясь унять дрожь, прежде, чем до меня, идиота, доперло.
Жену к теще он, сука, собирался отвезти!
Жену, женушку, которая и про делишки Смелого-то половины себе не представляла, если вообще что-нибудь в этом соображала. Совершенно невинная женщина, мухи в этой жизни не обидела. Бестолковая, красивая куколка, но живая, живая, живая.
Или уже нет.
Я видел ее пару раз, платиновая такая блондиночка при золотых часиках, глазками лупает так, что реснички шелестят.
И вот я ее это, убил.
Я принялся звонить Смелому, но трубу никто не брал. Где сучья бабушка?
Ну, может, она с сыном Смелого гуляла, с бедненьким сироткой.
Я выбежал из дома, сел в тачку и выехал со двора, потом до меня дошло, что я понятия не имею, где живет ебучая теща Смелого.
И я просидел в машине полтора часа, а потом ударил себя ножом в бок. Ну, так вышло.
Правда, убить себя не вышло.
В общем, я добрел до дома, перевязался как-то. Скорую вызывать не стал, подумал: откинусь, значит, судьба у меня такая. Нет, так и хуй с ним, значит, тоже такая судьба.
Я лежал и глядел в потолок на псевдохрустальную люстру, блестящую от зимнего псевдосолнца. Боли не было, потому что я ебнул герыча. Периодически я прислушивался к себе, не умираю ли. Два раза сменил повязку.
А потом мне позвонил Серега Ромео.
— Смелый взорвался! С женой!
— С женой? — спросил я севшим голосом. Что хорошо, конечно, я же играл в грипп.
— С женой, — повторил Серега. — На Проспекте Мира. У дома тещи своей.
— Во ей подарок, — сказал я. — Дочу взорвали.
— Ну да, это полный пиздец. Ты как?
— Херово, — сказал я. — Температура сорок.
— Так, мы поехали разбираться. Сейчас всех поднимут, небось.
Когда нож входит в тело, это ощущение интересное, спорное. Но оно куда лучше, чем те слова про дочку, которую взорвали. Я сказал:
— Лады, до созвона, если что. А Гриня?
Сердце у меня упало.
— В порядке Гриня, зубы у него болят. Пусть Бога благодарит за то, что у него там нарывает.
— Это да.
Когда мы с Серегой распрощались, я почему-то стал выть. То есть, это как-то помимо моего желания у меня вышло, будто я взбесился. От ора у меня опять рану раскровило, плюс я думал, что соседи дурку вызовут.
И надо было, если по-честному.
Вечером, ну, часов, допустим, после шести, раздался звонок в дверь. Мне было все равно, кто это.
Я даже ожидал увидеть жену Смелого.
— Васечка, — я думал она это скажет. — За что ты так со мной? Я же не убийца. А ты только убийц убиваешь, правда? Это же так просто — убивать убийц.
Господи, думал я, Господи, сохрани меня от этого ужаса.
Но, когда я открыл дверь, в первую минуту мне все равно казалось, что передо мной стоит она с головой покрытой кровью.
Хотя так-то у нее вообще больше не должно было быть головы.
Эта мысль меня и отрезвила. Образ этой Лиды (или Лены?) начал расплываться, и я понял, что стоит передо мной вообще-то Марк Нерон, которого с Леной (или Лидой?) при всем желании никак не спутать.
— Ну, что, братух, французы об этом хорошо сказали: plus ca change, plus c'est la meme chose. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему.
— Что? Французы?
Марк Нерон пощелкал пальцами у меня перед носом: