— Я врубился!
— А? — сказал я, прожевав луковое колечко. — Во что?
— Ну, в ситуацию, — терпеливо пояснил Марк Нерон. — Я думаю, у нас дионисийское время!
— Енисейское?
— Дионисийское! Время! Одна большая мистерия!
Я представил себе что-то вроде карточного фокуса.
— Гляди! — сказал Марк Нерон. — Все есть! Разврат — да!
— Да! — засмеялся я, двинувшись навстречу горячему рыжулиному рту.
— Резня, — сказал Марк Нерон, взгляд его скользнул по волыне, лежавшей на столе (чему-то там кобура мешала, и он ее снял).
— Есть! — сказал я. — Не без этого!
— Бухло!
— Спирт "Рояль"!
— Помним, любим, скорбим. Пляски!
У шеста крутилась Красная Шапочка, которой явно не терпелось встретить волка.
— И даже видения!
— Сектантов до пизды!
Чего стоили только припизднутые, которые чуть не захватили главную киевскую церковь. Бабца с шизофазией, по-моему, для Нерона была хуже личного врага.
— Ну и вот! Понимаешь! Это все огромное таинство, через безумие мы узнаем мир! Потому что мы очень устали быть нормальными!
Идея меня так захватила, а, может, рыжуля просто поймала волну. Я, наконец, кончил, дергая ее за волосы. На секунду я подумал о Зое, но в ее волосах было больше золотого, чем красного.
— Все ебанулись, — сказал мне Марк Нерон, пока я глядел, как рыжуля вытирает рот (сплюнула в ладошку, предательница). — И неизвестно, придет ли в себя хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь.
Обычно к утру мы были такие поехавшие и уставшие, что едва держались на ногах. Чаще всего ехали к Марку, там я, едва добравшись до кровати в гостевой, прохладной и мягкой, вырубался с концами.
А через, как мне всегда казалось, минуты три Марк Нерон появлялся в моей комнате, ужасно помятый, но уже при параде.
— Пойдем грехи замаливать, — говорил он.
Воскресную службу Марк Нерон не пропускал никогда-никогда, будь он больной или пьяный, да что угодно.
Мы шли вчетвером, я, Марк Нерон, его жена, длинноногая красавица Арина, и лапочка-дочка Света. В восемь тридцать утра мы непременно оказывались в церкви, девицы свежие и отдохнувшие, розовощекие, а мы бледные с лица и ужасно помятые.
В церкви пахло тепло и терпко, все было золотым и невероятно торжественным, сама реальность уплывала от меня куда-то далеко после почти бессонной ночи.
Все было, Господи, так прекрасно в Доме твоем. Сердце замирало от мелодичных голосов, от пламени множества свечей, и все дрожало, подергивалось золотой пленкой. Я мог бы спать, но нет, я не мог бы — слишком это на меня действовало.
В такой момент я понимал, что Господь слишком большой, чтобы не любить меня, чтобы винить меня во всем этом, но в то же время он слишком маленький, чтобы не заметить той дряни, которую я приношу в мир.
Мне становилось страшно, но в то же время хорошо, спокойно, я чувствовал себя в его надежной ладони, ребенком, которым, наверное, навсегда для него останусь. Но в то же время не было в этом прощения, не давалось оно мне просто так, и становилось тяжелее.
Марк Нерон стоял рядом, глаза у него были закрыты, он шевелил губами, и я почти мог читать по ним. Нерон знал литургию Иоанна Златоуста (во всяком случае, так он ее называл) наизусть, для него тут не было тайн.
Вот он был ученым человеком, а я и слов-то понимал меньше половины, но сердце от них трепетало.
Марк Нерон, я думаю, ужасно хотел жить какой-то другой жизнью, но в то же время накрепко был связан со своей семьей. И, может, от этого страдал.
Я обычно начинал плакать еще на проскомидии (как называл эту часть Марк), примерно на "Боже, очисти меня, грешного, и помилуй меня!". Мне становилось нестерпимо, что я такой, хотелось выпрыгнуть из своей шкуры. Марк Нерон стоял спокойный, как каменный, а я утирал слезы.
Мы выстаивали всю службу, Марк ни разу не шевелился, а я качался, глядел по сторонам, плакал, улыбался, все на свете. Мне и нравилось, и было невыносимо, а по Марку ничего не понять, он стоял рядом с женой и дочкой, положив руку дочке на плечо. Света со скуки все время поправляла платок, а Арина явно думала о чем-то своем.
Когда приходило время причастия, и мужчины выстраивались в одной части зала (ну, я так называю, у Нерона и для этого было какое-то имя, как у Адама), а женщины в другой, мы с Нероном стояли и смотрели на Арину и Свету. Я даже не пытался с ним заговорить, ну, после пары неудачных попыток в самом начале, когда я только начинал ходить с Марком в церковь.
Когда приходило время встать на колени, назвать свое имя и получить, собственно, причастие, я весь дрожал, потому что мне казалось, что я ворую какой-то прекрасный дар. Промокнув мне рот, священник глядел на меня странно, он, вроде бы, видел мою искренность, но что-то обо мне понимал такое, чего, может, даже я не понимал. Я касался губами чаши и закрывал глаза. Потом вставал, на негнущихся ногах отходил от амвона, и некоторое время мне еще казалось, что меня не существует.