И все-таки она понимала, как правильно, и этим меня страшно восхитила, а не только тем, что мне бровь рассекла.
Но в жизни оно же редко, бывает, как правильно, а, в основном, как получится.
Нет, я ее не пнул, потому что имел уважение к старости, зато потянул девчонку за косу и приложил о дверь машины, когда она, ошарашенная неожиданным ударом по голове, обмякла, я запихнул ее в машину, залез сам и захлопнул дверь.
— Трогай, блядь! — заорал я Грине, но было поздно, бабуля обрушила гнев на мою машину, трость так колотила по стеклу, что оно пошло трещинами.
Девушка прижимала руку к голове, в глазах у нее стояли слезы. Еще секунда, и она вцепилась в дверь машины, принялась ее дергать.
— Да заперто, — сказал я, разглядывая кровь на пальцах, а потом кинулся на девчонку, разложил ее на сиденье, снова дернул за косу. На голове у нее и ссадины не осталось, чего тогда плакать?
— Не шуми, — сказал я. — Давай без этого, а то я тебе язык отрежу, понятно?
Я этого делать не собирался, но прелесть в том, что в этой ситуации серьезность моих намерений просчитать было очень сложно.
Вблизи она показалась мне еще больше на меня похожей, у меня аж дыхание перехватило. Я прижал ее к сиденью, быстро и крепко поцеловал в губы, ну, чтобы это все было хотя бы подобием любви. Я имею в виду, никому не нравится правда, а тем более о себе.
Она больно укусила меня за губу, но очень быстро, не вцепилась, испугалась, видать. Кровь с моей рассеченной брови капала ей на лицо, и я заметил веснушки, рассыпанные по ее носу — тоже как у меня.
— Ты красивая, — сказал я, и она заплакала.
— Ну, тихо ты, что, тебе не говорил еще никто?
Больше она целоваться не стала, отпихивала меня от себя, давила пальцами на рану над моей бровью, и тоненькая золотая цепочка на ее руке так отчаянно блестела, дельфинчик бешено раскачивался туда-сюда.
Мы еще некоторое время боролись. Мне эта часть всегда нравилась, она похожа на любовную игру, ну, и, в общем, наверное, у доисторических Вась и их доисторических дам как-то так оно и происходило. В этом всегда оказывалось много энергии, много жестокой радости.
Я, конечно, вез ее на отдых к пацанам, но, первым делом, мне хотелось самому ее оприходовать, распечатать, если надо, ну, и все такое. Хотелось попробовать ее, какая она на вкус, на запах. Я задрал на ней юбку, порвал тонкие капроновые колготки, коснулся носом ее лобка, в этот момент она дала мне пяткой в глаз, я схватил ее за щиколотку, сильнее развел ей ноги, и тут она сказала:
— Как вы считаете, причина ваших действий — слабость государства или крах ваших собственных представлений о том, что правильно, а что — нет?
Анекдот, бля.
Днестр заржал, как конь.
Я поднял голову.
— Чего?
— Как вы считаете, — повторила она. — Причина ваших действие это слабость государства или крах ваших собственных представлений о том, что правильно, а что — нет?
И я снова спросил:
— Чего, бля?
А она снова повторила. Я еще ощущал, как от страха между ног у нее пульсирует.
— Ну, — сказал я. — Сложно сказать. Отчасти то, отчасти это.
— Не могли бы вы развить свою мысль? — вежливо попросила она. Я сел, девушка тут же одернула юбку и села тоже. Она еще раз потрогала дверь, выглянула в окно, потом посмотрела на меня.
— Пожалуйста, — повторила она.
— Да дай подумать, — сказал я.
Голова не варила, над бровью болело адски, в штанах было тесно, но вопрос оказался реально стоящий.
— Наверное, у меня никогда не было настоящего понимания про то, что такое хорошо, а что такое плохо. Ну, не знаю, типа я в этом смысле всегда был пустой, но, пока был Союз, с этим проще. Говорят: делай хорошо. И ты делаешь, ну, стараешься. Потому что вокруг так принято. Делать хорошо. А теперь непонятно, как принято. Ну, то есть, вроде бы тоже говорится, что надо делать хорошо, но веры такой в это нет. Наверное, если бы Союз остался, я бы так не делал. Ну, в смысле, я бы вообще другую жизнь прожил, по большому-то счету.
— Лучше или хуже? Как по-вашему?
— Лучше или хуже? — спросил я. — Не знаю. Не думаю, что можно так однозначно ответить. Может, я был бы менее счастлив. Но много было бы людей более счастливых. Я имею в виду, вокруг меня. Вот ты, например.
Она задумчиво кивнула, потом взглянула на меня снова.
— Каково ваше отношение к государству?
— Ну, я страну люблю, — сказал. — Государство — это я ненавижу.