— Такая ты умная, вот объясни мне, почему так бывает?
Она мне нравилась все больше и больше, своей какой-то недоступностью, отдаленностью, словно на самом деле она была как минимум на Луне, и я из-за какой-то загадочной световой игры видел ее перед собой, как мираж, как иллюзию.
У нее будто бы совсем не было тела, она его не замечала, и это-то в ней казалось горячим. Ну, знаете, как монашки горячи, потому что им нельзя, и все такое. И мне ужасно нравилось, как она пахнет, просто безумно, она пахла правильно, так что ее хотелось трахать и любить.
К утру мы вышли на балкон и курили одну за одной, глядя на серо-синее предрассветное небо в точках еще сверкавших звезд.
Я сказал:
— Как странно получилось.
— Да, — сказала она. — Очень странно.
Саша затягивалась сигаретой глубоко и долго выдыхала дым. Цепочка на ее запястье позвякивала, дельфинчик качался.
Мы сидели близко, потому что на балконе было тесно от старых Грининых вещей, в бок мне больно тыкались носы лыж.
Я ощущал тепло Сашиной руки, и хотя мы молчали, казалось, что мы говорим. От бессонной ночи болели глаза и голова, но спать совсем не хотелось. Небо вдали все теряло и теряло свой цвет, как будто хлоркой капнули на синюю майку.
Я сказал:
— Ладно, давай отсосешь по-быстрому, и мы в расчете?
Саша глянула на меня блестящими глазами.
— За что в расчете? — спросила она.
— Ну, за то, что тебя не трахали сегодня, — я развел руками.
Она сказала:
— Извини. Я не буду этого делать. Потому что, в таком случае, ты нарушишь свое обещание. Ты ничего не уточнял насчет способов заниматься сексом, значит, согласно уговору, никакого секса не будет. Если он будет, ты нарушишь свое обещание, и…
— И тогда тебе не за что будет мне сосать, — сказал я.
— Логический парадокс. Все критяне лжецы, сказал критянин.
А я сказал:
— Мне очень нужно, чтобы меня любили. Я так этого хочу. Чтобы просто кто-то это чувствовал ко мне. И мне всю жизнь это было нужно.
— Тогда ты выбрал неподходящую профессию. Тебе нужно было стать спасателем или врачом.
И я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она быстро встала. У Саши имелась отличная фора, она-то, в отличие от меня, не была в жопу бухая.
У нее вообще было очень много отличий от меня.
Вопль двадцать первый: Лапуля
В общем, на рассвете я вызвался отвезти ее домой. Гриня спал пьяный, а я, так-то, тоже не был образцом трезвости, но мне очень хотелось еще хоть минутку с Сашей побыть.
Она сказала:
— Нет, спасибо. Не нужно. Вы и так были ко мне очень добры.
Эта ее мягкая вежливость была мне хуже удара по роже.
Я сказал:
— Ну, я настаиваю.
А она сказала:
— Если вы настаиваете.
Испугалась меня, видать.
Мы вышли в холодное весеннее утро, и я спросил:
— Ну, помогло тебе? То, что мы рассказали. С научной работой, я имею в виду. Я старался быть правдивым.
— Искренним, — сказала она. — Вы старались быть искренним. У вас получилось.
В мягком синеватом свете на асфальт ложились длинные тени от деревьев. Я сказал:
— Смотри, как красиво.
Ну, я имею в виду — движения души у меня были. Возвратно-поступательные.
— Нет, — сказала Саша. — Некрасиво.
— Почему? — спросил я. Какой-то у нас выходил книжный диалог, который надо было произносить МХАТовским актерам с хорошо поставленной речью.
— Потому что в реальности ничего красивого нет. Красиво у вас в голове. То, как вы это воспринимаете — красиво.
Неожиданно она заговорила жестко, нахмурила брови, недовольно дернула головой, вздрогнула ее толстая коса.
А я вдохнул этот воздух, такой свежий после холодной зимы, такой прекрасный, и совсем не понял, о чем она говорит. Если уж в мире что-то есть, так это красивое всякое. Очень-очень.
Но меня это все даже еще больше заинтересовало.
— У тебя плохое детство? — спросил я.
— Самое лучшее детство на свете, — сказала она.
— Ты смертельно больна?
— Нет, я абсолютно здорова.
В машине Саша предусмотрительно села на заднее сиденье, терпеливо ждала, пока я, нелепый и пьяный, вставлю ключи зажигания. Когда она молчала, присутствие ее становилось совершенно незаметным, словно она растворялась.
Я сказал:
— Но все-таки почему?
А Саша сказала:
— Я ненавижу все, что реально.
И я подумал, что такой бабы у меня еще не было.
— А как же ебаться? Жрать? Это-то все любят.
Саша посмотрела на меня с хорошо скрываемым, но все-таки вполне уловимым презрением.