А в остальном были только мы с Сашей, я охотился, а она не знала, что я охочусь. Не, трогать я ее не хотел. Мне же надо было, чтоб полюбила.
Я шел осторожно, ни камушка нельзя было задеть, ни веткой хрустнуть, сердце колотилось до звона в ушах. Наконец, Саша нырнула в один из безликих подъездов, скрылась, исчезла, а я глянул на номер дома, такой счастливый, что не было сил.
Улица, номер дома, корпус, не хватало разве что квартиры, но узнать ее — дело времени. Кто там сказал такую фразу: все приходит к тому, кто умеет ждать.
Это религиозное что-то, или писатель какой? Писатели — люди с мозгами, хуйни не скажут, так ведь?
Я вдруг заулыбался во весь рот, глядел на дом, ожидая, что сейчас загорится какое-нибудь окошко. Все было темно десять, пятнадцать и двадцать минут. Потом они пошли косяком — золотые от света окна-то, и я, конечно, не мог определить, какое из них ведет в Сашину квартиру. Мне почему-то казалось, что живет она на седьмом этаже, вроде как эта цифра с ней вязалась, не знаю уж, почему.
Но ко мне пришла такая радость, такое заворочалось воодушевление, что дышать стало хорошо и просто, будто легкие мне почистили маленькие трубочисты. И если бы она мне сказала тогда:
— Я в вас выстрелю, Василий.
То я бы сказал:
— Ну и ебошь, главное, чтоб тебе хорошо было.
Но она же мне ничего не сказала, кроме:
— Спасибо, до свидания.
И ведь простые слова, а я их повторял и повторял в голове в своей, и непременно ее голосом.
Я думал все умерло во мне, а оно праздновало и жило. Я засмеялся тихонько, загляделся на небо, по которому поплыли тонкие, размазанные по синеве облака. Красота! Красотища даже!
Я подошел к двери подъезда, за которой Саша скрылась, приложил к ней руки и лоб и почувствовал себя таким абсолютно, таким замечательно счастливым человеком. Мне в тот момент даже перестало быть нужно, чтобы она со мной встречалась, какая-то радость наоборот появилась в том, что у ее меня нет, но где-то еще она есть, чужая-чужая, и все-таки моя.
Я был такой радостный и прекрасный, мне так стало здорово, и я стоял, прижимаясь к двери, к железу, выкрашенному мразотным бордовым, лбом, словно к иконе.
Так меня чуть не убила вышедшая покормить голубей бабка. Я потирал лоб, а она с хлопком открыла пачку крупы и большими горстями принялась разбрасывать ее налетевшим птицам. Крупа падала на грязный, мокрый асфальт, и ее, почерневшую, тут же склевывали голуби. Среди них был один бастард, такой с белыми длинными пятнами, у него батя, наверное, сбежал из голубятни, выделялся на ублюдковой голове даже какой-то хохолок.
Интересно, подумал я, а показался бы такой голубь красивым Саше?
Я поцеловал кончики пальцев и вытянул руку вверх.
— Лапуля! — сказал я. Бабка обернулась ко мне и уставилась удивленно, но, в то же время, не без тайной польщенности.
Я не стал говорить ей, что она уже не лапуля, потому что когда-то для кого-то она ей безусловно была.
Вечером я заехал к Марку Нерону и рассказал ему про Сашу.
— У вас, — сказал Марк Нерон, болтая лед в стакане с виски. — Не то чтобы удачное знакомство. Гностицизм, кроме того, настолько ересь, что был осужден даже безо всяких Вселенских Соборов. Попадет в ад твоя любимая, как пить дать.
— Да и я попаду.
— И то верно, — сказал Марк Нерон. — И я попаду. Так что, какая разница вообще-то?
Я спросил:
— Ну, как мне ее очаровать?
А Марк Нерон спросил:
— А зачем тебе ее очаровывать, выеби и все дела?
— Да я уже тебе сказал, хочу, чтобы любила. Это можно как-нибудь устроить?
— На героин подсади, — сказал Марк Нерон.
— Уже такое пробовал, — заржал я.
Тут в комнату заглянула Света, она сказала:
— А о чем вы разговариваете?
Она склонила голову, два ее рыжих хвостика промели по косяку двери.
— О любви, — сказал Нерон. — Дяде Васе нравится девочка.
— Вот да, — сказал я, смеясь. — Света, ты же тоже девочка. Скажи мне, что мне делать?
Света приложила палец к губам, закусила ноготь.
— Мама тебе говорила миллион раз, что ногти грызть нельзя, — сказал Марк Нерон, но тут же смягчился. — Хотя иногда можно, конечно.
За ним самим водилась эта привычка, редкая и почти изжитая.
Света сказала:
— Пригласите ее на танец.
— Но музыки-то нет, — я развел руками.
— А вы включите музыку!
Она засмеялась чему-то своему и убежала.
— Дети чокнутые, — сказал Марк Нерон. А я подумал, что девочки, у самых лиц которых я разбивал бутылки, чтобы они сжали меня внутри, когда-то тоже были маленькими и смешными. Странное меня захватило ощущение, продрало прям по позвонкам.