— И я! Вот это совпадение! Мы точно должны быть вместе!
— Вы представляете себе, сколько на Земле людей шестьдесят восьмого года рождения? — спросила она спокойно. А я сказал, что не представляю и представлять не хочу. Еще какое-то время она смотрела на меня, не мигая, а потом сказала:
— Прошу прощения, мне пора домой.
— Спасибо, — сказал я растерянно и после паузы добавил. — Что со мной поговорила.
Я сел на краю фонтана, рядом с милыми студентами, а потом откинулся назад и рухнул в холодную воду.
Надо мной сомкнулась светящаяся от высокого солнца пленка воды, в носу защипало, и я подумал: это уже разговор.
Ну, хоть что-то.
Вечером Марк Нерон мне сказал:
— У тебя странная позиция. Откуда у тебя вообще идея, что можно понравиться человеку, если ты будешь за ним следить?
— Не знаю, — сказал я. — Это интуиция.
— Это оттого, что ты тупой, — сказал Марк Нерон, глядя на вертлявую девушку в костюме медсестры, обжимавшуюся с хромированным шестом.
— Вася, — сказал Марк Нерон, не отводя глаз от девчонки, пуговица за пуговицей расстегивавшей халатик. — Есть великая русская пословица, отражающая реальное положение дел. Насильно мил не будешь.
Я взял бутылку шампанского, отпил из горла.
— Но это как бы у меня без шансов тогда со счастливой жизнью. Это хуевая пословица, она злая. Вроде как не вышел рожей, и без шансов сразу.
Марк Нерон был такой обдолбанный, что вытащил из пачки сразу две сигареты, одна прилипла к его пальцу, и он долго пытался ее стряхнуть.
— Может, мне измениться? — спросил я. — Задрочиться в знания? Я стану ей интересен.
— Не прикасайся к себе, — сказал Марк Нерон. — Только попробуй построить себя самого, и ты построишь развалины.
На самом деле это сказал Августин Аврелий. Ну, написал, вернее.
— Как ты заебал уже, — сказал я. — Сейчас блевану.
— Если так, то от героина. Кстати, это сказал Августин Аврелий. Ну, написал, вернее.
Поблевав в сортире, умывшись и взглянув в зеркало, я вдруг понял, что меня никогда никто не полюбит.
Ну, то есть, в тот момент это было очевидно. Уж очень бандитская рожа, ну и в целом.
Но вообще-то, я думаю, что сдаваться никогда не нужно, в смысле, это не только то, что я из советских книжек вынес, а какое-то мое глубокое убеждение.
Поэтому я продолжил доебывать Лапулю и постепенно, во всяком случае, мне так казалось, она стала ко мне привыкать. Ну, то есть, у нас случались настоящие диалоги, я ей рассказывал, как у меня день прошел (ну, без уголовщины, конечно) и спрашивал, как день прошел у нее. Иногда Саша мне отвечала. Гораздо охотнее она говорила о всяких абстрактных вещах, рассказала мне, к примеру, что все станет хорошо, когда люди откажутся от деторождения, и все мы вымрем, как динозавры. Тогда реальный мир придет в запустение, а наши души освободятся от плоти.
— Поэтому, — сказала Саша. — Лучшее, что может сделать человек, это жить как можно более незаметно, не делать добра, не делать зла и надеяться, что постепенно мир исчезнет.
— Ну, не знаю, — сказал я. — По-моему, людям нравится жить.
Во всяком случае, когда их убиваешь, они очень боятся.
Еще однажды Саша призналась:
— На самом деле, я не писала про организованные преступные группировки. Я писала о гностицизме в эпоху поздней античности.
— А, — сказал я. — Но ты круто выкрутилась.
Саша посмотрела на меня, склонив голову набок, как умная птичка.
— Но теперь я пишу о бандитах. Очень интересное сочетание саморазрушения и витальности. Базовый тезис состоит в том, что, когда человек совершает убийство, его представления о мире изменяются.
— А как?
— Над этим я и работаю, — сказала она. — Может быть, поеду в тюрьму, чтобы интервьюировать заключенных.
— Подожди, зачем тебе сразу в тюрьму? Я столько этих убийц тебе приведу, что сможешь толстенную книгу написать! Как ту про клоуна!
Я даже ощутил укол ревности. Вот он я, убийца, как он есть, пусть мне задает вопросы, мой-то мир точно изменился.
Мы тогда сидели на лавочке у ее дома. Она некоторое время стояла передо мной, а потом все-таки села, пусть и не рядом. Украдкой Саша меня рассматривала, я пытался поймать ее взгляд.
На свету золотая цепочка на ее руке поблескивала почти нестерпимо, как ниточка, вытянутая из солнца. Я придвинулся к Саше, и она тут же встала.
— Ладно, — сказал я. — Понял.
Но, по сути, мы продвигались. Не то чтобы моя любовь оказалась безнадежной, понимаете? Мне только надо было, чтобы Лапуля ко мне привыкла, чтобы перестала считать меня страшным.