Однажды попросил маму научить меня готовить блины. Я сказал:
— Ты умрешь, и я останусь без еды, так что я сам хочу уметь все.
И она, вместо того, чтобы мне врезать или наорать, вдруг сказала:
— Иди сюда, сейчас покажу.
И вот мама капала тестом на сковородку, и по ней растекалось сначала бледное, а потом и золотистое солнце, и я так этому радовался. Потом попробовал я, бесконечно всему удивляясь.
— В следующий раз сам приготовишь, — сказала мне мать. Но следующего раза так и не случилось.
Кое-что про то, как готовить блины, я вообще-то помнил. И, как и тогда, в детстве, первая пара штук получилась комом, а потом пошли очень даже ничегойные блины.
Зачем-то я все время вспоминал, как она меня учила. Может, я ее, на самом деле, впечатлить хотел.
А, может, и нет. Когда я уже стоял перед зданием аэропорта, глядя на утреннее небо, взрезаемое самолетами, я твердо решил, что впечатлять никого не буду и стараться не стану точно. Хватит уж, расстарался весь.
Перед глазами моими горела красная вывеска "Москва-Шереметьево-2".
Мне так хотелось, чтобы Юречке понравилась Москва, мой любимый на свете город. Он же тут часа два проторчал в аэропорту, на пересадке из Ташкента, но тогда и не представить себе, как ему плохо было.
Вряд ли Юречка тогда заценил Москву-красавицу.
Они, рассеянные, стояли в зале прилета, Юречка разглядывал себя в наполированном тысячами ботинок полу. Он выглядел куда более усталым, чем мама. Наверное, поэтому не среагировал, когда она бросилась ко мне.
— Вася! — сказала она и припечатала мое имя звонким поцелуем к моей щеке.
— Мама! — сказал я, радостный и удивленный, но все-таки ждущий подвоха.
— Как ты, родной мой? — спросила она.
— Я хорошо.
У мамы были по-детски распахнутые глаза, веснушки на носу потемнели, еще несколько зубов попрощались с ее ртом, но, в целом, выглядела она хорошо.
— А ты как? Как долетела?
— Это ты как долетел? Мама так за тебя волнуется!
Раньше за моей мамочкой не замечалось как материнской нежности, так и привычки говорить о себе в третьем лице. Да и не летел я никуда, все наоборот было.
Мама снова поцеловала меня в щеку.
— Я вся исскучалась, Васенька! Совсем нас забыл!
Но я только смотрел на нее недоумением. Она нахмурилась:
— Что?
Тут подошел, наконец, Юречка.
— Она думает, что ты — дядя Вася.
Ну, я-то теперь дядя Вася, конечно, для Светы, во всяком случае, но все равно не тот дядя Вася, который маме нужен.
— Ну, еб твою мать, — сказал я. Мне очень хотелось скрыть смущение, скрыть то, что я, хоть на секунду, а все-таки обрадовался.
— Хуевая она? — спросил я. Юречка пожал плечами.
— Ну, не образец адекватности.
И тут мать запела:
— Полюбила лейтенанта, а потом полковника! Стала юбка узковата, не найду виновника!
Я покрутил пальцем у виска, а Юречка сказал:
— Мама, мама, не сейчас. Ладно, Вася, что ты хотел?
Видок у него был помятый, он сжимал единственной рукой их единственный чемодан. Я поглядел на него, на мать и понял: у нас у троих совершенно одинаковые глаза. Мысль была и ужасная, и прекрасная одновременно.
Я достал из барсетки документы.
— На, — сказал я как можно более небрежно. Юречка поставил чемодан, взял и развернул бумажки, углубился в чтение. Мама крутилась вокруг нас, как маленькая девочка.
— Там звезда, — шепнула она мне.
— А? — спросил я.
В окне было видно только тускнеющую утром луну.
Юречка сказал:
— Не может быть.
А мамочка сказала:
— Может!
Она была совсем на себя не похожа, и мне стало ее так жалко. Я хотел обнять ее, но мама вывернулась у меня из рук.
— Ну, ладно, мы тебя увидели, теперь мы улетаем домой, — сказала она. — Не грусти, не печалься.
Юречка утер пот со лба.
— Но как же Заречный?
— На хуй Заречный, Господи ты Боже мой.
Юречка сказал:
— Но все наши вещи!
— Я заказал мебель, и все такое. Ремонт там есть. Ну, сам докупишь тарелки-хуелки и прочее.
Я гордо вскинул голову, мол, смотри, какой я герой. А Юречка глядел на меня с недоверием.
— Что?! Ты что думаешь, я убил двух одиноких бабуль?!
Вроде бы Юречка засмеялся, но осадочек остался.
Я снова глянул на мамочку.
— А ты ее лечишь вообще?
— Калечу, — сказал Юречка. Когда он увидел мою тачку, лицо у него стало еще мрачнее.
Мама пела всю дорогу.
Даже поговорить с Юречкой нормально не выходило, ему приходилось судорожно докупать всякие вещи, а мать, как оказалось, нельзя было оставлять одну, так что вторая квартирка пустовала.