Когда я сидел с ней, мамочка раздражала меня неимоверно.
Она пела, смеялась, орала, кидалась вещами, не сразу вспоминала свое имя, путалась во времени и не могла с точностью осознать, где вообще находится. Иногда она ходила и мычала, как буддийский монах, и делать это могла часами, не уставая вообще.
Как-то раз я от этого всего совсем офонарел и сам сидел на ее раскладушке, раскачиваясь. Мамино натянутое, как струна, звонкое мычание протянулось от одного моего уха до другого сквозь раскаленный мозг.
— Когда ж ты заткнешься уже, а? — спрашивал я.
А мать вдруг перестала мычать и повернулась ко мне. Она стала растирать щеки, будто на морозе.
— Что, недоволен? — спросила она на редкость соответствующим ситуации тоном. — Все тебе отольется, ты тоже подарок не был. Все в мире возвращается, и тебе вернется.
Я тогда так разозлился, что даже подумал: вдруг она симулирует?
Но мать была серьезно больна, в самом деле.
То есть, крыша у нее текла и капитально, она как-то рассинхронизировалась, что ли, стала как ненастроенный телевизор: то белый шум, то какая-то херня вроде идет, но все плохо понятно.
Я и представить не мог, как Юречка в этом во всем жил. Я раздражался, терпел мать, сцепив зубы, как она когда-то терпела меня маленького. Разве что, у меня не было желания напоить ее средством для очистки труб, но это, я думаю, потому, что свою страсть к убийству я и на работе удовлетворял, ха-ха.
Иногда мне все-таки было жалко мать, когда она переживала и нервничала, не понимала, где находится, и почему все тут такие чужие. Тогда я испытывал к ней нежность, как к любому существу, которое так растерянно.
Еще однажды, когда мать вылила молоко в раковину, я вдруг подумал, что мы с ней уже все упустили. В смысле, вряд ли чудо-доктор Айболит всунет ей в пасть волшебную пилюльку и вернет ее прежнюю.
В каком-то смысле, подумал я, подохла моя мать. И мы уже с ней никогда не обсудим нормально то, как прошло мое детство, не извинимся друг перед другом и не расскажем всю правду.
В общем-то, я ее потерял. И вот, в спешно обставленной однушке посреди района Строгино, мы с ней уже прощались. Не у гроба, как оно бывает обычно, а задолго до всяких гробов.
И тогда, когда у меня это уже хорошенько обдумалось, я подошел к ней, спящей, и поцеловал ее в лоб, за которым отдыхал мамин усталый мозг.
Юречка, по-моему, с ума сходил, ну, то есть, он мало спал, мало ел, легко срывался. Однажды, когда мать сбежала из дома, он выскочил за ней и тоже потерялся в незнакомом городе.
Я сказал ему:
— Так продолжаться не может.
Он, бледный и заросший, сказал:
— Это мой долг.
Ну, как у него всегда оно бывало.
— У кого ж ты столько занимал? — спросил я. Юречка махнул рукой, мол, мне не понять. Я сказал:
— Ладно, послушай, может, ее как-то еще можно в порядок привести? Ну, понятно, что не полностью, но она же достала.
— Она страдает, Вася.
— Ну, да.
В общем, не знаю, кого из нас троих мне было жалко больше всего. Своя рубашка, конечно, всегда ближе к телу, но, может, даже и Юречку.
Поспрашивал я у добрых людей, текли ли крыши у кого, особенно у родителей, бабок-дедок. Из мамкиных справок я узнал слово, похожее на имя проститутки — деменция.
Вот я и говорил иногда между делом:
— Слушай, а, может, у тебя у родственников есть у кого деменция? Как лечил?
Оказалось, вот, Тимурка Татарин как раз деда и лечил в Цюрихе, в какой-то дорогущей частной клинике, где жилось лучше, чем в пятизвездочном отеле.
— Им там и ноги растирают, и иголками колют, и креветки у них на ужин, и клоуны приезжают. Все есть! Деду очень понравилось!
— А лучше он стал?
Тимурка Татарин задумался.
— Ну, не, он ебнутый, конечно, но как-то обслуживает себя, может имя-адрес назвать. Я не жалею, хотя денег море ушло.
Вот это странно, а? Тимурка Татарин — сутенер, а проблемы у него, как у всех. До чего же люди разные, и до чего же нет.
Я когда Юречке объявил, что мамка в Цюрих едет, он сказал:
— Ты что, как она там, совсем одна?
— Ты с ней поедешь, — сказал я. — Тем более, ты немецкий знаешь.
— Я в школе учил.
— Ну, тогда пусть они за мое бабло русский подучат.
Юречка смотрел на меня, как баран на новые ворота, а потом неожиданно обнял.
— Спасибо тебе, Васька!
Спасибо мне. Сколько я этих слов ждал, чтоб они еще и с чувством? Чуть не расплакался.
Но нормально, душевно поговорили мы только в ночь перед их самолетом в Швейцарию. Мамку тогда доктор велел транками напичкать, а то резкая перемена обстановки и прочий стресс. Когда она заснула, мы с Юречкой остались в тишине.