Я хлопнул в ладоши:
— Ну, хорошо, все-таки, что приехали вы.
Варились они в этом всем долго, так что в аэропорту я встретил уже совсем других людей. Но я не хотел терять Юречку, бросать его в сложную минуту. Брат, он и есть брат, это навсегда.
Да и мать тоже, если честно. Кровь не вода все-таки, да?
— Хорошо, — сказал Юречка бесцветным таким голосом, и я предложил ему выпить.
— Это что? — спросил он.
— "Абсолют". Шведская водка. Для богатых.
Он помолчал. Я наполнил его рюмку, подтолкнул к нему.
— Ты, Юречка, теперь можешь не беспокоиться. Все, намучился ты с ней, настрадался. Поедешь, мир посмотришь, а как вернетесь, я ей сиделку найду. А ты — гуляй. Юрьев день у тебя! Вон, Москва большая, может, бабу себе найдешь!
Мы выпили, Юречка сказал:
— Спасибо, Вася. Еще раз большое тебе спасибо.
— На стенку от нее уже лезешь, небось.
— Ну, так нельзя сказать.
А вообще-то можно.
Что-то мы забухали с ним, Юречка опять рассказал свою любимую историю про сослуживца, который очень боялся погибнуть в бою, всем говорил, что чувствует — убьют его, а в итоге, не пробыв в Афгане и недели, словил сердечный приступ. Молодой парень, чуть ли не восемнадцать лет, но и такое бывает, в жизни вообще случается всякое.
Юречка всегда эту историю травил, как образчик превратности судьбы.
— Кроме того, — говорил Юречка. — Бессмысленно бояться, если суждено умереть — ты умрешь, если придется жить — значит, будешь жить. Там наверху уже решено, от чего тебе суждено коньки откинуть, без тебя уже решено.
Меня в этой истории про паренька, который не дождался своей пули и погиб от банального сердечного приступа, всегда пугало совсем другое.
Ну, вот он же погиб ни за грош, у его-то смерти совсем не было причины, его-то не вспоминают, когда говорят о славных подвигах воинов-интернационалистов (или даже об их преступлениях). Вот она — действительно неучтенная жертва войны, чья-то жизнь, пропавшая в суматохе, растворившаяся без следа. Вот это, мне кажется, страшно.
Или вот я, я ж бандит, и как мне было бы обидно умереть от банального панкреатита. Страшно, потому что тогда вся твоя предыдущая жизнь как бы обнуляется, как бы не имеет смысла.
Хотя, может, тот парень бы согласился пропасть в этом море без вести, не героем и никем вообще, лишь бы только не умирать долго от пули.
Я спросил об этом у Юречки, а он сказал:
— Знаешь, — Юречка закурил. — Я думаю, он, конечно, жить хотел, но если бы сказали ему выбирать, как умереть, то выбрал бы он по сердцу откинуться. Мне так кажется. Хотя это все, конечно, очень иронично. Молишься: только бы не погибнуть в бою. И внезапно умираешь совсем по другим причинам.
— По ходу, у Бога есть чувство юмора.
Юречка махнул рукой. Я сказал:
— Слушай, у тебя вообще депрессия. Нашел бы себе мадам уже.
— Да я просто выбираю, сам понимаешь, в моем положении я могу быть довольно переборчивым.
Мы засмеялись, я заглянул Юречке в глаза, надеясь что-то про него понять. Очень тяжело терять контакт с человеком, будто ты от себя что-то отрываешь, отхерачиваешь мяса кусок.
Я сказал:
— Хочешь правду послушать?
И Юречка ответил, что хочет. Но, на самом деле, нихуя такого он не хотел. Надо было ему врать.
Я рассказал, что у меня на душе лежит, чем я занимаюсь вообще, то-се, пятое-десятое, сами понимаете, одно к другому цеплялось. Юречка глядел на меня со смесью расстройства и волнения.
Не было только разочарования или удивления, там. Всего этого он ожидал, может, оно рисовалось ему лучше или хуже, но что-то примерно в таком духе Юречка о моей жизни и думал.
А мне хотелось зацепиться за что-то, у меня было ощущение, что я падаю с отвесной скалы и тщетно пытаюсь схватиться за какой-нибудь выступ, хотя бы удариться об него, хотя бы какой-нибудь корешок сцапать.
Вместо того, чтобы остановиться, я продолжал рассказывать: как я начал, привык и полюбил убивать людей, как я подсел на героин, как я человека, сука, зарезал.
Про девок, правда, я Юречке не поведал, я даже в том состоянии понимал, что это ему покажется особенно мерзким. Хотя, если вдуматься, почему? Разве убийство не хуже в миллион раз?
Ну, вот, и рассказал я про жену Смелого, и мне от самого себя стало страшно, кем я стал. Я очень хотел, чтобы Юречка меня понял. Не простил, там, он ж не Бог, не доброе слово сказал, а просто понял, о чем я вообще говорю. Он ведь тоже убивал.
Я уже не мог себя остановить, мне надо было выговориться, натурально разрывалось сердце от всего, что я знал.