Юречка, во всяком случае, слушал молча.
В конечном итоге, я сказал:
— И самое ужасное, самое, брат, ужасное, что мне за это ничего не было! Вообще ничего! Где справедливость? Бог куда смотрит?
Может, Бог, как Юречка, отвел от меня взгляд, со стыда-то. Я подался вбок, заглянул Юречке в глаза.
— Почему меня молния-то не поразила? Почему я никак не плачу за все эти вещи?
— Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь, — сказал Юречка.
На лице у него замерло печальное и брезгливое выражение. Он не злился вообще, не собирался выяснять, чем я думал, отчитывать меня, как маленького, нет, мы обошлись без всего такого. Но почему-то это и обидело меня больше всего. Как так-то?
— Ты что, мудила, смотрел на меня в детстве и думал, что я вырасту полной мразью?!
— Нет, — сказал Юречка, налил себе еще водки. — Я тогда так не думал.
Он даже и не выделил слово "тогда". Я так нуждался в том, чтобы Юречка хотя бы разозлился. Но Юречка молча выпил и сказал:
— Это твои ошибки. Твои грехи. Тебе придется с ними жить.
Не, ну, ясен хуй, какая беспощадная правда.
Юречка сказал:
— Но я остаюсь твоим братом.
Я схватил бутылку, отпил прямо из горла и сказал:
— А то кто ж вас с мамочкой-то, двух инвалидов, кормить будет?
Я вскочил из-за стола, швырнул на стол их билеты.
— Вася! Вася, иди сюда! Вернись!
Уже оказавшись на улице, я не мог толком сформулировать, почему разозлился. То есть, все мне было очевидно, а потом я глотнул ночной прохлады, и она вышибла из меня это драгоценное знание.
Оказалось, что я ебанутый, а Юречка просто слов не нашел. Не сказал же он мне, по крайней мере, что я бесполезный, жестокий и тупой, каким и был всегда.
Юречка ничего не сказал из того, что я сам о себе думал, но злость меня охватила ужасная. Уже теперь и не знаю, на кого именно.
Короче, в аэропорт Юречка с мамочкой поехал один. Я только в клинику потом позвонил, чтобы спросить, поступила ли мать.
Злой был, как собака, все не мог покоя себе найти. Днем, чтобы отвлечься, пошел встретить из универа Лапулю, тем более, что, со всей этой историей, я как-то забросил мои ухаживания.
Купил роз красивых, по ходу дела случайно их посчитал и дошло до меня, что число-то четное (тридцать две), ну, я одну и выкинул. Пахли они волшебно, от жары с них эфирные масла, что ли, испарялись, или я не знаю, но запах этот облаком вился вокруг, тяжелым, сладким, как розовое варенье.
Я долго лежал на скамеечке, положив розы себе на живот и глядя в небо.
Ну, конечно, думал я, нравлюсь ей. А то бы она давно маршрут сменила. Женщине просто надо поломаться, всегда так было, от самого начала человеческой истории. Мужчины есть мужчины, женщины есть женщины.
По небу плыли быстроходные облака, и, глядя на них, я задремал. Очнулся от звука Сашиного голоса.
— Василий, — сказала она и легонько дотронулась до моего плеча. — Вы в порядке?
Она стояла надо мной, ее голова закрывала солнце. Стоило мне посмотреть на нее, как Саша сделала шаг назад, и свет попал мне в глаза, и я прижал к лицу ладони.
— Да! — сказал я. — Просто ночь тяжелая выдалась, я не спал вообще.
Я поднялся, розы свалились в пыль, я стал отряхивать их, потом сказал:
— На. Это тебе.
— Спасибо, — сказала Саша и осторожно взяла букет. — Вас давно не было. С вами все в порядке?
— Ну, — сказал я. — Это как посмотреть. Смотря, что такое порядок. Вообще, скорее, в порядке. Скорее, да.
С каждым словом я становился все менее уверенным в том, что говорю правду. В конце концов, я сказал, опустив голову:
— Но вообще-то мне очень плохо!
— Я думала, что вас убили.
— Нет, — сказал я. — Никто меня не убил, но лучше бы убили.
— Лучше бы вам не рождаться, — сказала она, и меня это даже не разозлило. Ну, вот такие у нее представления, так и люди все разные.
Я сказал:
— Ну, вот моя мать тоже так говорит, а теперь она ебу дала, и я отправил ее в Цюрих. Что ты об этом думаешь?
Саша села на скамейку рядом со мной, сказала:
— Что ей тоже лучше было бы не рождаться.
— А мой брат, я ему признался, кто я, ну, сама понимаешь, все ему рассказал, а он такой: это твои ошибки, твои грехи. Твои проблемы!
— И ему лучше было бы не рождаться, — сказала Саша, задумчиво кивнув. — Как мало бы у вас троих было проблем.
Помолчав немного, она добавила:
— Просто ни одной. Эжен Ионеско когда-то сказал, что человек — ничто, но, на самом деле, человеку очень далеко до того, чтобы быть ничем. Ничто, во всяком случае, не сталкивается ни с чем и не живет в ожидании этого столкновения.