Ох, Вадик, ох молодец. Подловил все-таки, скотина.
Меня так вело от страха, мне так сжимало горло этим злым предчувствием, что я быстренько ширнулся, вылез из машины и упал во влажную от росы траву, густо-зеленую, пахнущую детством.
Смешно, конечно, заброшенная деревня в зоне отчуждения, где я убил Вадика, почти изжила из меня воспоминания о другой деревне, живой и дедовой, которую мы с Юречкой так любили. И вот они возвращались, подернутые героиновой дымкой.
По буйной траве путешествовали насекомые, яркие божьи коровки, большущие жуки, крошечные, едва заметные букашки. Где-то далеко заголосил петух, на весь мир зашелся, хрипло и с надрывом.
Почему они орут? Жалко я у дедушки так и не спросил, а он уже умер.
Саша-то, наверное, и не знает.
Стебли травинок щекотали меня по носу, надо мной носились быстрые тени птиц, вжух — и нету ее нигде, и чистое небо опять.
Вдалеке виднелись яблони и вишни, растущие у домиков, позади меня — темный, беспокойный лес.
Если так прикинуть: ну рай земной же.
Я все-таки думаю, хоть мы и настрадались за свою историю, что в раю — русская природа. Мне почему-то так кажется. Не хочется экзотики никакой, пальм, знаете, и золотых цветов. А чтобы вот огромное поле, и дальний лес, и где-то журчала бы речка.
Тяга у меня была неожиданно сильная, от головокружения небо ходило ходуном, и я не знал — ручеек шумит, или это в голове у меня. Перевернулся, сдул с одуванчика его одуванчиковых детей. Весь костюм в траве извалял, но не пожалел ничуть.
Не знаю, сколько я там лежал, глядя на разгорающееся небо. Потом встал, побрел в сторону журчания, наткнулся на маленькую речку в объятиях плакучих ив. В тени и прохладе я сел, прислонился к дереву, стал кидать камни в воду. Речка оказалась быстрая, мелкая и черная, через нее был перекинут крохотный мосток без перил. Я швырнул камень, за тем всплеском — новый всплеск, это щука мотнула хвостом, жутко недовольная тем, что я нарушил ее покой.
На географии говорили, что все реки куда-то впадают, и мне подумалось, а куда ведет эта речка, к какому морю-океану. Я ненадолго задремал, проснулся от того, что на нос мне села блестящая стрекоза. Просыпаться под героином — это кайф, нет мучительного пробуждения, ты выныриваешь из сна в реальность, как будто из теплой воды под едва уловимый южный ветерок.
Я еще посидел, потупил полминутки или полгода, сложно было сказать.
Потом выбрался на дорогу, достал пакеты со жратвой и пошел вслед за электропроводами, натянутыми от столба до столба, взбивая светлую пыль на дороге.
Домишки были такие беззащитные, покосившиеся, изрядно просевшие. Две бабки гремели ведрами у колодца.
— Помочь? — крикнул я.
— Помоги, милок, — сказала одна, другая уставилась на меня подозрительно. Платочки делали их почти одинаковыми, матрешками, на которых плеснули кислотой, и вот краска просела длинными морщинами.
Я заглянул в колодец, черная вода там никогда не видела солнца. Я подумал: сюда можно сбросить труп, достаточно глубоко. Громыхнула цепь, я спустил ведро.
— Дачник, небось?
— Ага, — сказал я. — Ну а кто ж еще?
— Уж не местный-то точно. Если молоко парное нужно будет, приходи. Продам дешево. Из-под козы, из-под коровы.
Я вдруг задумался об одной вещи.
— Бабушки? — спросил я. — А почему свиное молоко не пьют?
— Дурак ты, — сказали они.
Я им воды набрал и донести помог два ведра, спросил:
— Где двадцать седьмой дом?
— Ох, это на краю деревни. Ты по номерам-то не смотри, раньше много тут было всего, а сейчас поуезжали все, не осталось. Так что вон я в четвертом живу, а она — в седьмом, и соседи мы.
Они еще немножко пожаловались на то, что деревня, дескать, помирает, вот они уйдут, и все, никакого будущего, а раньше дети — в каждом доме, и дома все подряд.
Я покивал, хотя больше всего мне хотелось вернуться и поорать в колодец.
— Да, печаль, печаль.
— Все в города уехали, — сказала одна бабуська.
— А там не жизнь, умирают рано, от машин и болезней по дыханию.
— Да, — сказал я. — Печальная статистика.
— Ну, вон там иди, по дороге прямо, да и выйдешь. Двадцать седьмой в красный выкрашен. Но лет десять назад.
— Ну, понял. Спасибо, бабушки.
И пошел я по деревне, и редкие собаки на цепях поднимали лай, только завидев меня, бросались, стараясь протиснуть пасти между клиньями забора.
Дом, в котором, предположительно, жил Марк Нерон оказался едва ли не самым убогим из всех. Красная краска отходила чешуйками, дом заметно склонился влево, по окну шла долгая трещина.