Она ни на секунду не разозлилась, хотя я уже готов был орать. Лапуля стояла посередине комнаты, ничуть не нервничая, следила за мной взглядом, а меня носило слева направо и справа налево, как теннисный мячик в особенно напряженном матче.
— В смысле, там, ты можешь и дальше считать, что все плохо, но что-то будет хорошо! Никто не говорит тебе перестать плакаться потому, что все на свете хуета. Но ты здесь, и здесь нужно жить! Ну, и это будет интересно, просто приколись, как будет интересно, ты же, там, не мать-героиня, чтоб одна его тянуть или десять таких штук настрогать. Я вообще слышал, что детям некоторые радуются.
Ну, вот моя мать — нет, но она и во многих других вещах больная баба, и никого никогда не жалела. И то Юречка вот ей вполне милый был, они ж всегда "мы с Тамарой ходим парой".
Мне вдруг стало до слез обидно за маленького меня, за такого комочка из слизи, которого мать уже ужасно за что-то ненавидела. Ну как же так? И у меня такая идея возникла, что Саша комочка из слизи, чем-то похожего на меня, тоже ненавидит. И я что-то рявкнул ей, не помню уже, что, и ушел, хлопнув дверью.
— Вот сука! — сказал я подъездному бомжу.
— Да все они суки! — с готовностью откликнулся он. — Может, бухнем?
Но я не принял его приглашение, потому что мне срочно нужно было вмазаться. Отцы и дети, надо сказать, вот между нами какая дистанция.
И даже Марку Нерону я не мог все рассказать. То есть, теоретически — да, но для этого надо было переться обратно в глушь, а я не чувствовал, что в состоянии.
Дома я целый вечер протискал Горби. Он, видать, понял, что я в раздрае, поэтому стоически терпел. Вот Сашу Горби просто обожал, все время терся о ее ноги, запрыгивал ей на колени. Он, наверное, чувствовал, что она добрая и ласковая, как я чувствовал.
— Приколись, она какая дура? — спросил я.
Потом помолчал.
— Ну, то есть, не дура прям, а хорошая даже, но бесит.
А потом я почему-то ткнулся носом ему в шерсть и почти заплакал.
— Тихо, бля! — сказал я сам себе и в кота. Горби мяукнул.
Это все на меня странно повлияло, я имею в виду. Я думаю из-за того, что мать первым делом всегда верещала, что хотела меня выскрести. Ну и как бы, если б она этого не говорила, то меня бы так не крыло, я это понимал.
А так я с детства знал, что у женщин какая-то своя война, на которой они — убийцы маленьких врагов. Тайная кровяная война.
Я сказал Горби:
— Вот я ее брошу тогда.
Горби глянул на меня, уперся передними лапками мне в грудь, поскребся.
Я заржал:
— Ты мне одуматься говоришь?
И опять захотелось почему-то в кота высморкаться.
На следующее утро я приехал к Лапуле рано, как раз к тому времени, когда она обычно выходила из дома, чтобы успеть на первую пару.
— Ты подумала? — спросил я, взгляд у меня от бессонницы, должно быть, бешеный стал, потому что она погладила меня по голове.
— Нет, пожалуйста, дай мне немного времени. Я еще думаю.
— Ну почему? Почему ты там думаешь? О чем думать?
— О том, оставлять ли мне ребенка, — сказала она.
— Мать у меня тоже думала, — вдруг ответил я. — Про меня. Представляешь?
— Не представляю, — сказала она. — Ты ведь уже существуешь, и я тебя люблю.
Почему-то этого оказалось достаточно, чтобы злость у меня совсем потухла. Я сел на скамейку, и Саша села рядом со мной, положила голову мне на плечо.
— Потерпи немножко, — сказала она. И я стал терпеть.
Каждый день, неважно, сколько у меня там дел, и какие планы на будущее, я к ней приезжал и спрашивал:
— Подумала?
А Саша говорила:
— Нет. Нужно еще подумать. Спасибо, что терпишь.
И я, несолоно хлебавши, отступал, и потом мы говорили совсем о других вещах, но я все думал, что у нее там, в животе, где всегда темно, кровь греет существо, которое еще и увидеть-то, наверное, нельзя.
Вернулся Нерон. Он мне звякнул, сказал:
— Приезжай, попиздеть надо.
Ну, я за милое дело, тем более, мне тоже нужно было ему рассказать все мои метания душевные. За всеми терзаниями своими я и думать забыл о том, что предложил Нерону там, в Глиньково. Карьерные перспективы как-то невыразимо отдалились.
Дома у Марка никого не было.
— Девки на даче, — сказал он. — Да и поговорить надо конфиденциально. Так что, давай-ка все карты на стол, а то я блядину вызвал.
— И не стыдно тебе, на супружеском-то ложе.
— Бог простит.
На кухне Марк порезал итальянскую ветчину, или испанскую, что ли, короче, какую-то крутую.
— На. Вещь мощная. Прислал один дальний друг, которому лучше здесь не появляться.
Я все вертелся, никак не мог усесться, успокоиться. Мне дико интересно было, какие там у Нерона ко мне жутко важные и ужасно секретные дела. Но он, как всегда, медлил — любил человек атмосферу нагнетать, хотелось ему, чтобы не было мне покоя.