Трахать ее казалось почти кощунственным, и именно поэтому очень хотелось, типа как запретный плод.
И она была очень грустной, может, самой печальной на свете, тоска у нее была такая, что аж меня проняло. Я имею в виду, проститутки часто не особо веселые, было бы чему радоваться, но в ней светилась особенная грусть, какая бывает от заглубленной жизни.
Очень обидно это про жизнь — она одна, и сразу чистовик, новый листочек у Бога, как в школе у учителя, не попросишь.
В общем, Марк Нерон ее отодрал так, что пух и перья летели, а мне на это как-то вдруг тошно стало смотреть. Мы с ней просто полежали рядом, и я спросил:
— Тебе грустно?
Нерон к тому моменту был такой вмазанный, что едва реагировал.
— Грустно? — сказал он. — Дай ей заебись как весело.
Получилось не очень внятно.
Надя не ответила, только улыбнулась мне уголками губ, словно для нее одно то, что спросили, уже было подарком.
Я спросил:
— На кухню хочешь? Кофе попить? Он еще долго в отрубе будет. Ты на ночь?
Она кивнула.
И мы пошли пить кофе на кухню, и я рассказывал ей о Саше, которая будет делать аборт. Надя слушала, глядела на меня своими печальными глазами. Луноликая красавица Востока, бля. Я встал перед ней на колени, заглянул ей в глаза.
— Ну а ты? — спросил я. — У тебя, наверное, родители больные.
Она покачала головой.
— Или братья и сестры?
Долго я гадал и думал даже, может, она как Саша — родилась печальной, раз уж такое бывает.
— Давай еще кофейку ебнем.
Надя кивнула. И вдруг сказала:
— Я не хочу здесь быть.
Произнесено это было быстро, как скороговорка.
— А? — спросил я. И она ответила еще быстрее:
— Я не хочу здесь быть.
Ну, я и врубился сразу в ее историю.
— Тебя, что ли, к этому делу принуждают?
Она кивнула.
— Бля, ну это вообще не честно. Нихуя не честно. Ты откуда?
— Ходжейли, — сказала она.
Не ебу, если честно, где это.
— И что, украли тебя?
Надя снова кивнула. Она явно пожалела, что это рассказала.
— Документов нет?
И опять коротенький, едва заметный кивок.
Я поднялся с колен, оправил на ней блестящий топик, совершенно ей не идущий, пошел к плите, сварить еще кофе. И тут Надя за моей спиной заплакала. Тихонечко, и не услышишь, если захочешь. Я развернулся к ней и сказал:
— Знаешь что, есть у меня один знакомый. Сделаю тебе документы, уедешь обратно в свой Ходжайли.
Она поглядела на меня, раскрыла от удивления рот, как девчонка, увидевшая самую красивую в мире куклу.
— Мне нечем заплатить, — сказала Надя.
— Это проблема, — ответил я, помешивая кофе. — Бля, сейчас убежит. Ну да, родители у тебя бедные, небось.
Я налил ей кофе и сказал:
— Слушай, раз такое дело, просто отсоси мне.
И она сказала:
— Сейчас, кофе допью.
Уже когда она обхватила меня губами, я подумал: можно было и бесплатно, чего это я. Но, вбиваясь в ее горло, я совсем обо всем забыл, и оно того стоило. И главное, позабыл о Саше с ее головными сложностями.
А когда на следующий день, я увидел Сашу, она сказала:
— Я подумала. Я люблю тебя, значит, мы могли бы быть семьей. Семья должна, как и наука, здорово помогать отвлечься.
А я сразу вспомнил про теплый рот Нади из восточного Суходрищенска.
Вот неловко-то вышло.
— Я вчера одну бабу в рот ебал за поддельные документы, — сказал я. — Не в смысле, за то, что она их сделала, типа наказывал, а как бы в оплату за то, чтобы я их сделал. То есть не я, но ты поняла.
Саша помолчала, потом сказала:
— Мне нравится твоя честность.
— Ты не злишься? — спросил я.
— Нет, — сказала Саша. — Я не злюсь.
— Ты не сделаешь аборт, потому что я тебе изменил?
— Нет, — сказала Саша. — Я не сделаю.
Что было в ней самым странным и прекрасным, так это совершенная незлобивость, с которой она смотрела на наш несовершенный мир.
Казалось бы, она все здесь так ненавидела, но если ненавидишь все, значит, на самом деле не ненавидишь ничего. Это как про критян и лжецов, да?
В принципе, она не видела особенной разницы между мной и Махатмой Ганди, и это было клево хоть где-то оказаться с ним на одной ступеньке. Лапуля не то чтобы все мне прощала, а просто никогда не ждала ни от меня, ни от кого-либо или чего-либо другого здесь ничего хорошего, и все встречала спокойно.