Сьюзи с улыбкой протянула мне рыжий пластиковый стаканчик, а я ей — полтинник. Сначала она взяла купюру, а потом помотала головой, мол, сдачи нет. Ну, я так понял.
— Не, — сказал я, глаза у нее расширились, она не ожидала, что я вообще говорю. — Себе возьми. Это тебе.
Я развернулся и пошел дальше, глазея на яркие вывески магазинов, но Сьюзи отправилась за мной. Она размахивала купюрой, что-то говорила. Это смешно, когда люди, у которых нет общего языка, пытаются говорить на своем, как бы от полной безнадеги.
Я покачал головой.
— Нет, дуреха. Это тебе. У тебя, наверное, денег нет. Нужны деньги, да?
Она глядела на меня, а я на нее. Потом до Сьюзи дошло, и она просияла, выставила большой палец, закивала и унеслась обратно за стойку, чистить апельсины. Я улыбнулся. Приятно все-таки сделать что-то реально доброе, нет разве?
Магазинов вокруг было море, еще часа полтора я бродил в них, как в музеях, пялился на непривычные и знакомые упаковки продуктов, смотрел безделушки, игрушки, охотничьи принадлежности и все на свете.
Потом кумар за жопу схватил, я вывалился из ювелирки и решил, что пора действовать.
Про ювелирку, кстати, Марк меня предупреждал, что у них не такая проба, как у нас, а какие-то караты. Что наша пятьсот восемьдесят третья или новая пятьсот восемьдесят пятая проба, это у них четырнадцатикаратное золото. А брать он советовал, значит, восемнадцатикаратное. Это примерно семьсот пятидесятая проба. В общем, купил я колечко Лапуле, себе перстень, и к концу, когда продавец в белых перчатках уже все упаковывал, чуть с ума не сошел от духоты и яркого света.
Когда сидишь на героине, хорошо знаешь, какая цена рассеянности.
И вот я вышел из Международного Аэропорта Майами в Америку. Вышел, а там сразу пальмы.
Настоящие. Как в мультике про льва Бонифация. Сколько у меня радости было, как бы даже объяснить. Пальмы, блин! Пальмы! С раскидистыми, длинными листьями, шершавые, красивые, вообще нереальные пальмы.
Я сел в желтенькое такси, на боку у него красовался номер из трех восьмерок и трех семерок, в скобочках значился, видимо, код Флориды. На крыше машины был маленький рекламный щит, на нем какая-то баба мазюкала губы блестящей помадой.
Я протянул смуглому мужику бумажку с адресом.
— Туда, — сказал я. И даже вспомнил, как оно на английском:
— There.
У мужика английский тоже был не родной, наверное, потому что он только активно закивал и сказал что-то на испанском.
Ну, и мы поехали.
Жарко было нереально, солнце припекало сквозь стекло, в машине воняло незнакомым освежителем, мужик не переставая курил, я обливался потом, подмышками промокла не только рубашка, но и пиджак.
Я припал к окну и принялся рассматривать Америку. Пальмы, кадиллаки, синее небо, словно с открытки, высотки незнакомых форм, кромка океана и золотого песка, полуголые люди — это все было славно и необычно.
Я как будто оказался внутри кино. Подростки катались на скейтах, негры в широких и, наверное, ужасно жарких джинсах таскались с магнитофонами, загорелые блондинки ели мороженое. Прибрежные кафешки были переполнены, дети играли на пляжах с большими надувными мячиками, серферы поднимались на волнах. А я охуевал.
Настолько все это было мне чужое и интересное. Я очень восхитился, в том смысле, что мир передо мной предстал совсем иным. А вот понравилось мне — это, скорее, нет. В смысле, все оно было прилизанным, подчеркнуто красивым и стильным, но в то же время плоским, как картинка. Без нашего надрыва, когда у каждого бомжа в глазах звездное небо, и даже кондуктор может задать тебе очень непростые вопросы о жизни.
Вот надрыва, надлома — этого не было, а с ним и воли не было. Поэтому и казалось, что не хватает в таком мире реального, настоящего. Не имелось внутренней свободы, свободы мыслить и мечтать, может. Ну, не знаю, я из окна смотрел, но так мне показалось — слишком картиночно все, глянец сплошной, а где жизнь, как она есть?
Но в то же время оно интересно, конечно, и мороженое такое хотелось полосатое, как они ели, эти американцы.
Ну вот, а клиника моя располагалась у самого берега синего, как сапфир, океана. Такая красотища. На больничку она совсем не походила, скорее уж на особняк вышедшей в тираж кинозвезды. Это было огромное, белое здание, скорее длинное, чем высокое, с красивым кованным забором, большим бассейном, пушистыми пальмами. Наполовину, или даже чуть больше, здание состояло из окон. Его легко было представить переливающимся, как бриллиант, настолько беспрепятственно внутрь проникал свет.