Серьезно, она так радовалась, а, главное, она радовалась для меня, она хотела этим со мной поделиться.
— Атас! — сказал я. — Не обижали тебя там?
— Напротив, все крайне милые. Причем чем больше срок, тем они вежливее. У меня есть теория по этому поводу.
О, у нее по любому поводу есть теория.
Саша спросила, как я. Я почесал башку.
— Ну, — сказал. — У меня кое-что интересное произошло, но это не телефонный разговор. Я все дома расскажу.
— А какой это разговор?
— Это разговор про рыбу, — с гордостью сказал я. — Ты, кстати, ешь рыбу? Тебе очень нужно есть рыбу, чтобы у нас был умный ребенок. Чтобы он стал как ты, а не как я.
— Не думаю, что ему нужно быть, как я.
— Ты еще не знаешь, девочка это или мальчик?
— В тюрьме нет узиста. И пока слишком рано, чтобы это определить.
— Ну, может тебе снилось что-то?
— Мне не снятся сны.
А я просто рад был слушать ее голос и даже дыхание, мне хотелось потрахать ее, полежать рядом с ней, чтобы она на меня посмотрела.
Я сказал:
— А ты, когда приедешь, я тебя встречу, ладно? У тебя когда поезд?
— Послезавтра, — сказала она. — Не могу дождаться, очень хочется тебя увидеть. Прибытие в девять утра. Ярославский вокзал.
— Хорошо, — сказал я. — У меня такая улыба, не могу перестать.
— А я не улыбаюсь. Но я люблю тебя очень сильно.
— Ты же хорошо себя чувствуешь?
— Меня немного тошнит, но Гриню тошнит больше.
Мы еще часок проговорили, и с каждым словом, казалось, Лапуля ко мне приближалась. Я ощущал ее присутствие, стоило мне закрыть глаза, и она появлялась здесь, рядом со мной.
— А у тебя живот вырос? — спросил я.
— Совсем немного, — сказала она. — Но, может быть, ты заметишь.
— А в него можно будет ткнуть пальцем?
— Нет, — сказала она. — Ребенок сдуется.
Она произнесла это с таким убийственным, холодным и рассудочным спокойствием, что я почти поверил.
Когда мы распрощались, я долго лежал на мягком ковре и смотрел на хрустальную люстру. Потом как-то неожиданно заснул, и приснилось мне, что я плыву в лодке по какой-то темной воде, и вокруг вылетают из воды большие, вскрытые рыбины, и видно их красное мясо. Я иногда прибивал рыбин веслом просто так, от скуки.
Послезавтра приезжала Саша, а завтра, наконец, выдалось свободным. Я проснулся прямо на полу, взглянул на белый потолок и широко зевнул. Вставать не хотелось, все тело налилось свинцом, а голова — сильнее всего. Я только лежал и зевал, не пуская внутрь ни одну мысль.
Знаете такое состояние, когда просто смотришь на что-то, пока смотрится. Мне всегда представлялось, что так ощущают себя люди в глубокой идиотии, и с этой точки зрения они, наверное, счастливы, потому что нет никаких забот, кроме как проследить за солнечным лучом или за тем, куда течет вода.
К полудню я, наконец, встал, потому что в животе урчало. Оказалось, что в холодильнике такая пустота, как в сердце моем, на полке валялась только заветренная жопка колбасы.
— Два кусоче-е-е-ка колба-а-а-ски у тебя-я-я лежали на столе-е-е, — напевал я, стараясь найти что-нибудь такое съестное. Но искусство не помогло, я отыскал только немножко макарон, буквально на дне пакета пару штучек.
Так что, голодный и расстроенный всем происходящим, я решил съездить к Юречке. Не то, чтобы путь к нему был короче, чем путь в магазин. Наверное, я просто соскучился по брату. Не очень-то мы часто виделись. Он понятия не имел, например, что у меня скоро будет ребенок. А я понятия не имел, что там у него с мамочкой, с какими такими проблемами он сталкивается каждый день, приходится ли загонять мать в ванную палкой или кормить ее с ложки.
Во всяком случае, вроде как они жили отдельно.
Почему так бывает, что ты окажешь человеку услугу, о которой он, в общем-то, даже не просил, и оказывается вдруг, что ты вправе теперь совсем про него забыть. Может, Юречке нужны были вовсе не мои деньги, и даже не квартира, которую я ему купил.
Подумав об этом, я почему-то страшно устыдился.
Теперь, когда я поднялся выше, чем когда-то Смелый, мне было ужасно стремно садиться в машину. Я ожидал услышать щелчок, а потом, может быть, грохот взрыва. Или сам взрыв тогда уже не слышишь?
Когда никто меня не торопил, я мог минут пять ходить около машины, заглядывать в окна, гадать, расхерачит меня на куски взрывом или нет.
Смерти я не особенно боялся, то есть, когда ебу не давал, как все, конечно, но даже больше, чем страшно, мне было обидно. В свою же ловушку, значит, попался.