И я ей такой:
— Но тут же никого нет!
— Ехать больше суток! Зайти могут когда угодно!
— Так Новый Год же! Смотри, как людей мало!
— И что? Сейчас мало, а через час — много! Какое место купил, на такое и иди!
— Но там ящика нет для вещей!
— Кому ты нужен с вещами твоими? Иди давай, говорю, на место свое!
Лицо ее все больше раздувалось от праведного гнева, как у жабки. И я на нее тоже бесился.
— Ну я доплачу!
— Место у тебя по билету пробито, другого не будет. Иди, я сказала!
— Шалава! — рявкнул я. И добавил:
— Бывшая.
Так еще обиднее, наверное.
— Поговори мне еще тут! — рявкнула она в ответ. — Сейчас вообще с поезда ссажу!
В общем, мы поругались, и я еще долго ожидал, что она пойдет с чаем и на яйца мне кипяток прольет, сука бешеная.
Вернулся я на свое место с вещами, а там грустноглазый интеллигент бутер с колбасой ест. Я обалдел, вот это крутота!
Сел перед ним, стал на него смотреть, чуть ли не все глаза проглядел. Он тоже на меня смотрел, потом как-то грустно нахмурился и спросил:
— Вы есть хотите?
— Ну да, если честно.
Он запустил руку портфель из кожзама, так-то коричневый, но в свете пробегавших мимо фонарей даже красноватый, достал пару бутербродов, завернутых в салфетку.
— Берите.
— Спасибо тебе, друг! — сказал я искренне. — Слава Богу, что ты мне встретился!
Как проглотил те бутерброды и не помню даже, вкуса не ощутил, только удовлетворение от самой идеи колбасы.
— У тебя откуда колбаса? — спросил я. Он робко улыбнулся, но глаза у него стали больше и грустнее, словно у пойманной рыбины.
— С поминок.
— А, — ответил я, и все думал, ловко или неловко спросить, кого он хоронил. Ужасно это — все-таки праздник. Но понятно зато, чего он первого в поезде. Это ж надо быть ненормальным человеком, чтобы первого января ехать куда-нибудь.
— Сочувствую, — сказал я. — Это ужасно все.
— Да, — ответил он. — У меня мать умерла.
— А моя хоть бы и умерла, — сказал я, прежде чем понял, что как-то это все неправильно. Ну еще пизже было б вопрос задать, такой типа:
— А в остальном как дела?
Но я такого не спросил, а сказал:
— Страшное дело, на самом деле. Если поговорить хочешь, так я тут.
Оказалось, поговорить мужик очень хотел, хоть и мялся, и стеснялся поначалу. Я его и так тыкнул, и эдак, а он все плечами пожимал, а потом вдруг разговорился.
— Рак у нее был, долго умирала, но я все равно оказался не готов. Так ее любил, больше, чем ее, я никого в жизни не полюбил. Она добрая-добрая была. Всегда мне в детстве мазала бутерброд с маслом и сахаром и хотела, чтобы я стал великим ученым.
— А стал? — спросил я. — Еще бутербродов есть?
— Не великим, — ответил он, чуть погодя. — Но что-то получилось. Она гордилась мной. Солнечная женщина, действительно. Без нее мир таким не будет. Для меня, я имею в виду.
Он снова запустил руку в портфель, изъял, как фокусник кролика из шляпы, еще пару бутербродов и протянул мне.
— Атас, — сказал я. — Спасибо. Ну как так-то, не будет? Она тебя для чего воспитывала? Чтоб ты жил и жил счастливо. Вот и делай это.
Глаза у него были печальные и влажные, он вздохнул.
— Да уж. Но больно, вы себе не представляете, как.
— Конечно, больно. Я представляю. Но надо дальше грести. Ты не отчаивайся. Она же тебя так любила, это сокровище такое.
Реплики мои вообще-то не очень были внятные, я жевал все время.
— Ты не думай, я тебя не осуждаю, что тебе плохо. Наоборот, как-то так сочувствую, сопереживаю, знаешь.
Он смотрел куда-то сквозь меня.
— Она очень хорошая была женщина.
— Ага, — сказал я. — Лучшая на свете для тебя. Так и есть.
По-моему, он меня даже не очень слушал.
— Однажды я был маленьким и залез на дерево, чтобы поймать дятла, — сказал он. — Свалился вниз, сломал ногу. Отец тогда страшно злился, а она — нет. Рисовала мне на гипсе дятлов, она вообще-то так хорошо рисовала. А я и не думал об этом до сегодняшнего дня. Не видел этого. Ну рисовала и рисовала, а теперь понимаю — как талантливо.
— Ого, — сказал я. — Могла б стать художницей. Вот это да. А еще есть поесть?
Он покачал головой, а я подпер ладонями подбородок и стал внимательно его слушать. Столько он рассказал, я эту бабу не видел никогда, а уже узнал, что платья она любила ситцевые и в гвоздичку, а книжки читала ему только самые лучшие, и в лес водила, как будто в поход, учила разжигать костер и готовить на костре сосиски. Прелесть вообще, не? Был бы мелким, представлял бы потом долго, что такая она — моя мама. Но разве будь у меня такая мама, не был бы я похожим на макаронину интеллигентом с его рыбье-коровьими печальными и туманными глазами? Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.