Потом машина вдруг остановилась, сердце снова взвилось, я зажмурился.
Только не бойся, подумал я, это же такой позор. Вроде как, если ты других людей убиваешь, то и с себя самого спрос должен быть высокий: не убоись, не обосрись, даже духом не упади.
Я открыл один глаз, потом второй. В наступившей тишине я слышал голоса, но различить их было совершенно невозможно. Двое там парней или трое? Даже на этот вопрос я никак не мог ответить точно.
Потом кто-то открыл крышку, по глазам резануло белым светом, я сказал:
— О, привет мужики!
Наверное, надо было "здравствуйте" сказать, потому что я никого из них не знал.
— Вылезай давай, — рявкнул один. Я знал, что они очень на меня злятся. Мне это было понятно. Чтобы убить человека, необходимо как-то разогнаться, просто так, потому что ты мудак, ничего не получится. Все равно в душе своей надо, чтобы ты чувствовал себя хоть немножко, а правым.
У меня это обычно получалось на автомате (ха-ха), я имею в виду, как-то само, с помощью организма, гормонов, может, каких-то. Некоторым, Грине, к примеру, приходилось себя серьезно накручивать. Типа он (этот чувак, которого мочкануть непременно надо) и такой, и сякой, и без него всем, даже маме его, будет лучше.
Гриня мне рассказывал, что придумывает даже всякие разные истории. Была среди них одна смешная. Едем мы как-то гасить одних чувачков прям в сауне. Ну, суть да дело, смеемся, базарим о чем-то, тут Гриня кулаком по рулю хлоп и гаркнул:
— Зоофилы поганые!
Запала зловещая тишина, потом Смелый, царствие ему небесное, спросил осторожненько:
— А, Днестр? Чего? Какие зоофилы, блядь?
Гриня страдальчески нахмурил брови, растерянно нас оглядел и прибавил газу.
— Да никакие. Это я так.
— О своем, о девичьем! — заржал Серега.
— Ой, иди в пизду, — сказал я. — Не видишь, замечтался человек.
А как-то вечерком, дня через три, когда мы с Гриней под водочку телик смотрели (кинцо какое-то показывали французское), я его опять спросил:
— Так что за зоофилы-то были?
Гриня смутился, но бухлишко язык ему развязало.
— Я просто иногда придумываю для них истории, чтобы убивать было легче, — сказал он. — Ну, там, знаешь, например, что они детей убивают. Или тайные нацисты. Или что они сатанисты. Ну, да. А тут мне придумалось, что эти парни зоофилы, и они отлавливают женщин и заставляют их ебаться с собаками, а потом убивают.
— Женщин или собак?
— И тех и других.
Меня такой смех разобрал, а Гриня обиделся.
— И снимают, — сказал он. — На камеру.
— А потом посылают кассеты в детские дома, — сказал я, умирая со смеху.
Днестр нахмурился и сказал:
— Кино смотри. А убивать так легче. Не знаю, как ты, а я хороших парней не мочу.
Я тоже. Думаю, в своей жизни я не убил ни одного хорошего парня. Хочется верить.
Ну да, хрен с ним, с Гринькой, а моя-то жизнь как повернулась?
— Вылезать? — спросил я, стараясь приподняться. Они рывком вытащили меня из багажника, бросили на пушистый, совсем зимний снежок. За город весна приходит позже, почему так? Может, из-за ветра? Или машины топят воздух в городе? В тот момент я тоже задался этим вопросом.
— Ребят, — сказал я. — А что случилось-то?
Их было трое. Один высокий и тощий, с широким, костистым лицом, второй полноватый, краснощекий и толстогубый, а третий мелкий, лопоухий и пучеглазый. Знаете, кого они мне сразу напомнили? Дядек привидений из "Каспера", мы такой фильм в рехабе смотрели, про доброго, мертвого пиздюка.
Я так их про себя и назвал: Стретч, Стинки и Фэтсо.
— Чего, блядь, случилось, — заржал Стинки, а потом ударил меня по морде. — Говорить будешь, когда скажут.
Ого, подумал я, а что, получается, я — Каспер?
Если б я умер, я был бы очень добрым привидением, это точно. Злодейств мне всяких и в жизни было достаточно.
Но про то, что лучше не выебываться слишком активно, это я сразу понял, врубился, что надо выжидать и не злить никого. Может, дальше понятнее станет, или случай удачный выпадет, а бучу ради бучи устраивают только идиоты. Все эти "сражайся до последнего" и "умри, но не встань на колени" для дураков сделаны, чтобы они умирали.
Но и в другую крайность впадать не надо, трястись за каждую свою жилку. Во всем хороша золотая середина.
— Ноги ему развязать? — спросил Фэтсо.
Стретч, он был среди них, по-видимому, главный, задумался.
— Да, — сказал он. — Пусть сам идет.
Стинки сел передо мной, достал нож, помахал им перед моим носом, мол, вот что тебя ждет, если выебнешься чуть-чуть. Я кивнул, мы друг друга поняли, и Стинки разрезал проволоку, стягивавшую мои ноги. Только тогда я понял, как они затекли.