Вот мне казалось, только казалось, ясен пень, что шлось нам так же долго, как евреям этим разнесчастным, только пустыня была белая и холодная, и ветер продирал до костей. Наконец, я увидел мелкий, неприметный дом. Он был новый, отстроенный вдали от человеческой цивилизации и на скорую руку. Может, для каких-то вот подобных целей. Может, там таких Васей Юдиных уже сотнями на куски резали. Все может быть.
И все-таки, когда меня втолкнули в прохладную, но безветренную прихожую, я испытал огромное облегчение. У человека, наверное, есть чувство жилища. Все лучше дома, чем на улице. Даже умирать.
Я сразу же огляделся, типа какая обстановочка. Было грязно, пахло стоялой водой с мылом, всюду валялись дачные вещички, иногда самые неожиданные. Например, как сейчас вспоминается мне женский дезодорант "Fa", о котором я не знаю и, может быть, даже не хочу знать, как он туда попал.
Комнат в домике было три. Как я понял, кухня-прихожая, жилая и пыточная. Жилую я не посмотрел, в захламленной кухне-прихожей мы не задержались, а пыточная выглядела ничего так, но я бы повесил иконку.
Меня усадили на стул, Стинки снова связал мои ноги.
— Только рыпнись, — дружелюбно предупредил он. Я молчал. Рыпаться не имело смысла, все трое были в комнате, вооружены и очень опасны.
В окно бились веточки какого-то дерева, яблони, может. Наверное, красиво тут летом, подумалось мне. За окном я видел долгий склон, он начинался так быстро, что казалось, будто дом непременно и немедленно должен по нему заскользить.
В самой комнате царил минимализм, так сказать, ничего лишнего. Только кухонный стол, на котором лежали разные устрашающие садовые и ремонтные инструменты, разнесчастный стул, на котором я сидел, и эмалированный таз, такой, знаете, голубенький с очень реалистичными красными клубничками в количестве двух штук. Всем такие помнятся, кто с нами жил в Союзе.
Когда Стинки закончил перевязывать мои ноги проволокой, Стретч сказал:
— Мой тебе совет, говори сейчас. С тебя адрес, и сразу будет хеппи-енд.
Я даже знал, что такие ребята, пыточных дел мастера, называют хеппи-ендом. Это, если что, быстрая, милосердная смерть. Без промедлений и почти без мучений. Ну, насколько может быть без мучений, когда смерть. Такими подарками я много кого одаривал в своей жизни.
— Не, — сказал я. — Не, ребята, сами понимаете.
Поддерживали мою собачью преданность две вещи. Ощущение, что я со всем справлюсь и буду дальше карабкаться наверх — это раз. А еще я четко знал, что, стоит мне обмолвиться о том, что им нужно, они пробьют инфу, и все для меня будет кончено в самом скучном и прозаическом смысле — это два. Сказать им хоть что-то — это билет в один конец. Для трусишек.
Своим молчанием я выигрывал время. Для чего? Ну, для чего-нибудь. Если честно, хоть сколь-нибудь внятных идей у меня не было. Я надеялся на озарение, на везение, на то, что мой разум соберет из моей памяти, как губка, все криминальные боевики и сварганит из них единственно верный ответ.
— Подумай, — сказал Стретч. — У тебя есть пять минут.
Он глянул на поддельный ролекс, поцокал языком. Ох, хотел сказать я, хмуро живешь. Но сказал:
— Хорошо, дайте подумать.
Если можно без боли, нужно без боли. Представляете, как в эти пять минут я старался родить нужную идею? И какая пустота у меня в голове была? Совершеннейшая чернота, словно после учительских слов:
— Думай быстро или садись, два.
Садись, два. Вместо хорошей идеи на ум почему-то приходила Саша, навязчиво и тоскливо.
Когда меня стали бить, Саша ушла, и я уже молил ее наоборот, вернуться. Мне было больно и страшно, а она эту боль как бы утешала. Близкие нам люди ведь связаны с приятными эмоциями, может, гормоны какие-то в кровь выплескивались, когда я Сашу представлял, и по капле выдавливали страх.
Чем меня только не били. Я, если честно, думал — убьют. Перед глазами было красным-красно от боли. Я тогда впервые понял, как странно — сам удар это секунда онемения, почти облегчение, организм весь напрягается, и забывается в эту секунду даже вся другая боль, а потом — взрыв аплодисментов, встречаем новую травму! Тогда больно и ужасно становится сразу везде, но больше всего там, куда только что ударили.
Я это представлял так: искорки боли расходятся от удара, а потом с новой силой накатывают, только теперь к ним присоединяется еще соточка таких же, и все они визжат, пищат и оглушительно орут в моей голове, эти маленькие искорки, волшебные существа.