Я взглянул на свои руки. Участки с содранной кожей вызвали у меня животный ужас. Красная, сочная мякоть, словно я был фрукт, который немножко почистили. Меня затошнило. За стеной слышалось шипение раскаленной сковороды. Я надеялся, что это шкворчание не принесет Стинки продуктивную идею.
Надо было думать, а я никак не мог перестать смотреть на свои покрытые кровью руки. Ну как же так?
С другой стороны, я прекрасно понимал: заслужил всего этого и даже больше. Хорошо, что жизнь часто расставляет все по своим местам.
Эта мысль мне даже помогала. Приятно участвовать в торжестве справедливости.
Надо было что-то решать, а идея все не шла.
Нет, думал я, мозг, куда же ты умотал, мы с тобой еще не закончили. Ведь самый ответственный момент же! Пока думал, разматывал проволоку, чтобы рука свободно проходила в кольцо и выскальзывала из него.
Наконец, я снял с шеи цепку и затаил ее в зажатом кулаке. Не густо, но кое-что.
Мысль о том, чтобы вернуть руки в кольцо из проволоки, пусть и изрядно ослабленное, навела на меня ужас.
— Тихо, тихо, — сказал я. — Тихо, Васенька. Давай же.
Я все-таки вернул руки в исходное положение. Цепь, зажатая в кулаке, придавала уверенности. Я понимал, как ее использовать, но вот при каких обстоятельствах?
Через полчаса вернулся Стинки. Он улыбался, и я едва удержался от того, чтобы тоже ему улыбнуться. У меня была маленькая тайна, а у него никакой от меня тайны не было. Зря он улыбался. А вот я сдержался не зря, потому что Стинки пришел не поболтать.
Он снова взял пассатижи. Я помню их очень и даже слишком хорошо. Обитые красной резиной ручки, блестящие, новенькие тиски, я помню даже, как на них ложилось солнце заката. Очень красиво, надо сказать.
Стинки лихо крутил пассатижи в руках. Такие руки могли бы принадлежать, например, хирургу. Стинки был для этого достаточно ловкий и безжалостный.
Он сказал мне:
— Ну что, подумал?
Только тут я понял, какие они молодцы. Бросили меня наедине с мыслью о пассатижах. Если бы я не нашел себе занятие самостоятельно, хрен знает, что бы я уже надумал.
От Стинки пахло маслом, вкусной жаренной картохой, и я понял, что очень хочу есть. Настолько, что я готов был вцепиться Стинки в нос и отгрызть его. С трудом сдержался, честно. Стинки наклонился ко мне близко-близко, открыл кривозубый рот.
— Я тебя слушаю!
— Не, — сказал я, втянув носом сопли. — Слушай, может, кончать меня пора? Заебался я уже.
Стинки покачал головой, он сделал это как-то ритмично, может, даже мелодично, словно в голове у него играла неслышимая мне музыка.
— Нихуя ты не понял, — сказал он. — Зажмуришься, когда все расскажешь.
Ну, да. Это я так, решил просечь, сколько там времени у меня, хотя бы в теории.
— А теперь, — сказал Стинки. — Открой рот.
Ему несомненно было известно о том, что все мы родом из детства, и примерно оттуда мы несем с собой страх зубных врачей.
Рот я открывать не стал, и, пока Стинки разжимал мне челюсти, до меня дошло, как действовать-то надо, дошло, какое я отыграю представление.
И, когда Стинки хватанул пассатижами и рванул один из немногих моих здоровых и настоящих зубов, я закричал во все горло, хотя мог бы этого и не делать. Заглянул Стретч.
— Ты чего его режешь по живому, что ли?
— Нет, — сказал Стинки. — Он просто зубных не любит.
Я сплюнул кровь себе под ноги.
— Не надумал? — дружелюбно спросил Стретч. Я покачал головой. Стретч пожал плечами и захлопнул дверь. Стинки улыбнулся.
— Дебил ты, — сказал он. — Надо было говорить.
Я подумал, что Стинки будет вырывать мне зубы один за одним, особенно жалко было золотых. Но он взял пакет. Сами знаете, зачем человеку вроде Стинки нужен пакет. На голову, конечно, но не на свою страшную, а на мою красивую.
Невозможность вдохнуть пугает больше боли, больше крови, потому что она ближе к смерти. Боль — это жизнь, боль позволяет почувствовать, что ты еще здесь. Удушье же наоборот вытесняет из собственного сознания. Больше всего я боялся потерять сознание и выпустить из руки цепку, но Стинки до этого не доводил.
Чтобы привести меня в чувство, Стинки снова избивал меня гаечным ключом. И тогда я орал громко и сильно. Стретч еще пару раз заглядывал, недовольный, спрашивал меня, как я, готов ли к финальной части?
Я упрямо мотал головой, и Стретч пожимал плечами.
— Ну, нервы-то по пизде пошли, — говорил он.
Но нервы у меня были, как канаты. Я орал, чтобы Стретч привык к моим крикам. Что касается Фэтсо, я был уверен, что он здесь не появится. Я очень хорошо помнил себя самого, заболевшего от убийства (убийств) в стародавние времена.