Иногда Стинки радовал себя, вырывая у меня еще один зуб.
Классно. Незабываемые ощущения. И мои последние натуральные задние зубы. Почему-то Стинки не вырывал золотые, то ли из уважения к труду моего стоматолога, то ли из-за убеждения в том, что вырывать искусственный зуб не так болезненно.
Зато с живыми зубами Стинки делал всякое. Иногда он дробил их, сильно сжимая пассатижи, отламывал куски. Это почему-то вызывало у меня больше отвращения и страха, чем целый, нормальный выдранный зуб. Плюс, наверное, стоило есть больше кальция, чтобы они так легко не крошились.
Когда Стинки доставал отломанный, окровавленный кусок моего зуба, я стонал от отвращения.
А потом я орал, что было сил. Стретч к этому привык, он больше к нам со Стинки не наведывался.
Потихоньку за окном стемнело, а потом наступила фиолетовонебесная ночь. Стретч и Фэтсо за стеной разговаривали, ходили, в конце концов, все стихло. Стретч, думал я, ко всему привычный, он под мои крики легко заснет. Вот Фэтсо будет трястись, но и хер бы с ним. Слабачок.
Странно, конечно, человека, который может почувствовать хоть что-то в этой ситуации (возможно, больше меня самого) называть слабачком, но вот так. Не можешь выдерживать зрелище пыток? Иди тогда в университете учись.
Я ждал и ждал долго. Решимости у меня только прибавлялось, но я слабел физически. Нужна была золотая точка на этом графике, идеальное соотношение, лучшая позиция.
Время скакало, как ему вздумается, я был уверен только, что уже ночь, но не мог даже предположить, который час. За стеной было тихо уже продолжительное время, и я решил, что все надежно.
Стинки бросил на пол осколок моего зуба.
— Надо из десны доставать, — сказал он. — А то страшно загноится.
Ну-ну, давай, добрый доктор Айболит, подумал я. Но Стинки сказал:
— Только не сейчас.
Он повернулся, собираясь взять гаечный ключ, я легко скинул с рук проволоку, оттолкнулся локтями и встал со стула, накинул цепь Стинки на шею и заорал, заглушая его хрипы. Боль в ногах и связанные щиколотки почти тут же заставили меня упасть. Оно мне было на руку, я фактически использовал весь свой вес для того, чтобы придушить Стинки.
Он хрипел, а я орал, привычно уже, это не должно было вызывать никаких подозрений.
У Стинки, как и у меня, не получилось потянуться к пистолету и стрельнуть наугад. Его красные кончики пальцев пытались проникнуть под цепь, ослабить ее давление.
Ну-ну, думал я, мне-то больнее, чем тебе, у меня руки до мяса ободраны, а я тебя еще и душу, уебище.
Человека давануть это вам не автоматную очередь по нему выпустить. Тогда все чувствуешь. Как уходит жизнь. Как ты ее из человека выжимаешь. Это страшно, но и кайфово. Понятно, почему маньяки редко стреляют в своих жертв, почему им нравится резать и душить.
Я не из таких, но своя прелесть в этом есть. Чувствуешь, как человек становится мертвым, как перестает слушаться его тело, ощущаешь, как он сдается, как ему страшно, как не хочется умирать.
Я как-то по-другому, может, по-настоящему понял, что такое убийца, и как происходит убийство.
А некоторые звуки, которые Стинки производил, можно было даже назвать смешными. Казалось, он играет в конячку, фырчит, там, по-всякому, всхрапывает.
Папа, папа, покажи коника!
Я старался не потерять концентрацию, и поэтому иногда, когда ощущения становились слишком уж интенсивными, начинал думать о бутербродах с вареньем, таких, как в детстве.
Вкуснейшие бутеры из белого хлеба, думал я, с вишневым, деревенским вареньем, поверх тоненького слоя маслица еще, совсем идеально.
Я еще порадовался, что Стинки повернут ко мне спиной. Во-первых, он не мог ударить меня по голове. То есть, пару раз пытался, но промахивался, руки слишком плохо его слушались, а глаза не видели, куда бить. Во-вторых, я не видел, как лопаются от напряжения сосуды в его глазах, какими цветами наливается его лицо.
Когда он обмяк и затих, я прекратил орать, но еще некоторое время давил его, чтобы убедиться — правда умер, не притворяется.
Потом я взял пассатижи, перекусил проволоку, подвигал ногами (конечно, больно), поцеловал золотую цепь и снова надел ее.
Как-то Марк Нерон мне говорил, что греческая поэтесса (и вроде бы лесбиянка) Сапфо говорила такую вещь: золото неуничтожимо, ибо оно — дитя Зевса.
Хорошо получилось с золотишком. Пусть еще кто-нибудь мне только скажет, что цацки бесполезны. Древнегреческие кобелы вот знали толк.
Почему-то я не спешил. Наоборот, подумалось: теперь не так и обидно умереть, жару-то я им задал.
Я позаимствовал у Стинки пистолет, проверил, заряжен ли он, встал (одна нога ходила хуже другой, передвигался я, как зомби, и через дикую боль), сплюнул кровь на Стинки и снова сел на стул. Стинки я пнул, чтоб не мешался.