С другой стороны, сама эта мысль отчетливо вызывала у меня страдания. Я имею в виду, мысль о том, что я должен убить Марка Нерона. Тяжко бывает называть вещи своими именами.
Но мне почему-то было поебать на мои страдания, я мыслил по-другому. Мыслил как строгий родитель, который знает, что ребенка придется заставлять учить уроки, хотя он не хочет и страдает, зато тогда его будущее сложится правильно.
Я знал, что мне нужно себя заставить. И знал, что медлить нельзя, будет беспонтово все спланировать, а потом спасовать по-лошарски.
Всю ночь промаялся, меня разрывало на части. Чего я на самом деле хотел? Я уже и не знал. Оставалось то, чего правильно было хотеть. Правильно продвигаться наверх, не стоять на одном месте.
Знаете это чувство, когда хочется бегать, а нужно сидеть и терпеливо ждать? Знаете, как щемит тогда сердце, как бьется эта неисполненная энергия, как, блин, даже обидно от собственной неподвижности.
Вот тогда я чувствовал себя очень похожим образом, только это ощущение было в сто раз сильнее и жило в какой-то странной, чувствительной части моего разума, там, где, наверное, должна быть интуиция.
В общем, я провел еще несколько таких ночей, а потом просто сдался.
Я знал, как правильно, и я заставил себя это сделать.
Все было просто, ну даже очень, до обидного, на самом деле.
Я знал о Нероне все. Я знал, какой у него маршрут пробежки (с охранниками-то не побегаешь), где там безлюднее и безопаснее всего его кончить. Мне даже не пришлось выдумывать супергениальный план, который мог бы меня отвлечь, мог бы заставить меня гордиться собой.
Я знал, с самого, бля, начала знал, как все исполню. Ну вот так. Было в этом даже какое-то вдохновение, что ли. Наверное, вдохновение — самое верное слово для того чувства.
Ну да, я знал, что буду валить Нерона в самое ближайшее время. Но я смотрел ему в глаза и улыбался, ходил с ним в церковь и больше не покидал службы и не отказывался от причастия.
Вот ирония, а? Выглядеть как Марк Антоний, кликуху иметь Нерон, а умереть, как Цезарь.
Мне все время вспоминались его давние слова о том, что я — Брут. И хотя Брут оказался не тот, а какой-то другой, в каком-то смысле Марк Нерон с самого начала свою судьбу предсказал, вот такой он был неординарно умный человек.
Все самое ужасное в жизни происходит по-тихому, как бы не сразу. Сначала я ужасался этой мысли, но, в сущности, это была просто мысль. Затем я сжился с ней и понял, что сделаю все, но это было просто намерение. К тому моменту, как намерение стало действием, я был хорошо подготовлен с точки зрения своей, этой, души.
Я все в себе уже убил.
Есть такая хитрость про спортик. Нельзя просто пробежать пиздаллион километров, а потом вроде как остановиться. Надо постепенно снижать темп, и хорошо еще какое-то время, приличное, просто пройтись, чтобы успокоить сердце. Марк Нерон всегда жил по уму.
Как я и говорил, я все в себе убил, а? Все да не все.
Выстрелить было очень легко. Выстрелить всегда легко, на самом деле, само действие очень простое. Все сложное начинается потом.
Помню, какой мандраж у меня был, когда я понял, что он еще жив.
Понимаете, само решение убить, даже само убийство — это все цветочки, ягодки — то, как непросто с этим потом жить.
Все, что случилось до того, как он упал, вспоминается мне теперь с большим трудом и чувств не вызывает почти никаких. Я его ждал и ждал его спокойно, я ждал, когда он появится, я знал, что смогу выстрелить и сделаю это метко.
Далеко не самое сложное и опасное убийство в моей жизни, даже близко — не.
Все резко стало другим, когда курок уже был нажат.
Я попал ему в грудь. Очень хотел в сердце, а попал, видать, в легкое. Его трясло, как от температуры. Я не мог уйти. Нужно было выстрелить еще раз. Но этого я тоже не мог.
На ватных ногах я подошел. Мне было, Господи, так страшно.
Вы заметили, в парках и лесах на земле все время осень. Эти пожухлые ржавые листья круглый год, земля всегда пахнет октябрем-ноябрем, когда все умирает.
Нерон смотрел вверх, но зазеленевшиеся кроны деревьев застили ему небо. Он открывал и закрывал окровавленный рот. А я закрыл глаза. Только на секунду закрыл глаза, но казалось, что прошла целая жизнь.
В балаклаве стало ужасно жарко, захотелось ее снять. Хорошая уловка, душа, но не выйдет.
Почему у меня сразу не получилось? Надо было сразу и быстро, чтобы он даже ничего не понял. А я заставил его страдать.
Вы замечали, какие у животных и у людей одинаково грустные лица, когда им больно? Никогда я не видел у него такого лица.