Я стоял над ним и не тешил себя надеждой, что Нерон меня не узнает. Он всегда был очень умным человеком (и я убил этого человека, я уничтожил его неординарный ум). С чего бы ему так облажаться в конце жизни?
Можно было снять балаклаву, но я не сделал этого из стыда.
Парк был пустой, утро только началось, но я так хотел, чтобы кто-нибудь меня увидел.
Попался, блядь.
На пары, блядь, на пары, все, на пары.
А если бы мальчишка по имени Марк Чеботарев отправился на пары, а не на нары, его жизнь могла бы сложиться очень по-другому.
Я встал рядом с ним на колени, заглянул ему в лицо. Как его трясло. Да как всех, на самом деле. От боли, от неожиданного холода, от удушья. У него в этот момент сделались совершенно незнакомые глаза, мутные, совсем чужие.
На Нероне был спортивный костюм, в котором он встречал меня в Глиньково, поверх ветровки лежал крест, он так золотился и сверкал в слабых лучах утреннего солнца, что казался живым существом. Рыбкой. Рыбкой в крови.
Я видел, как Марку страшно. Всем страшно, не он первый, не он последний. Я бы не хотел умирать один. Я не желал этого и ему. И я взял его за запястье, крепко, чтобы он не умирал один. Взгляд его с трудом сфокусировался на мне.
Он вцепился в меня взглядом. Я имею в виду, сложно такое объяснить, но в тот момент мне показалось, что во мне появились две кровавые дырки.
Я не видел, чтобы он меня осуждал. Не видел, чтобы Марк меня проклинал. Я думаю, какая-то часть него ждала именно этого. У всех у нас внутри сидит маленький человечек, который хочет нам смерти.
Может, его маленький человечек подсказал ему ляпнуть мне все то, что привело к сегодняшнему дню. К тому, что сегодняшний день оказался именно такой. Для него — последний.
Я крепко сжимал его запястье, показывал, что я рядом и буду рядом до конца. Все лучше, чем одному, здесь, в полумраке леса, на всегда осенней земле. В какой-то момент я закрыл глаза, и тогда он мог выхватить пистолет и убить меня. Шекспировская драма, какой, бля, размах. Но Нерон этого не сделал.
Я сжимал его запястье до самого конца, даже когда кровь толчками вырывалась у него изо рта, так резко из-за агониального спазма, и благодаря этому я послушал последний удар его сердца.
Мне не верилось, что он мертв. Когда так хорошо знаешь человека, требуется время, чтобы свыкнуться с тем, что он теперь не существует. Я вдруг понял Инну, когда мне захотелось спросить у Нерона, что теперь делать-то с пистолетом.
С тем пистолетом, из которого я его убил.
И Марк Нерон все равно дал мне ответ. Я глянул на его спортивный костюм и вспомнил о деревеньке Глиньково.
Я поехал туда, нашел место, где река становится достаточно глубока, и навсегда похоронил в ней оружие, из которого я выстрелил в своего лучшего друга и своего лучшего учителя.
Я постоял у реки, не вполне понимая, что все это происходит именно со мной.
— Во атас, — сказал я. — Просто кино.
И заплакал. Это, наверное, потому что рядом была вода. Слезы ведь тоже вода, вот журчание от реки на меня так и подействовало. Как иногда ссать хочется от звука ручейка.
Что я об этом думал? Не знаю, я, наверное, вообще не очень думал. То есть, мне рыдалось каким-то еще чувством, не думалкой, не сердцем даже, а чем-то больным и печальным, чего я о себе совсем не знал.
Каждый грешен, и что с нас всех взять?
Жизнь показалась мне такой хрупкой, такой ломкой, и с ней было легко поступить так же, как с пшеничным колоском, прожевать и выбросить, и не вспомнить о ней никогда.
А, может, она была словно мыльный пузырь, которому негде спрятаться и некуда приткнуться, и ничего с ним путного все равно не сделаешь, а бьется он легко и навсегда.
Я много чего тогда передумал на берегу реки, быстрой и безжалостной, сука, просто как время.
И я подумал еще, что этот мальчик, тайком куривший за кинотеатром "Ровесник", Васька Юдин, как и мальчик Марк Чеботарев, учившийся в школе на отлично, оба они понятия не имели, чем дело кончится.
И это было по-настоящему грустно, что где-то, нетронутые, хранились события тех времен, когда все еще было неопределенно и так хорошо.
Не в голове у Марка Нерона, конечно, точно, потому что в этой голове погас свет.
Когда-нибудь свет погаснет и в моей, потому что это, меня заверяли, случается со всеми головами в этом мире.
Ну что нам тогда остается? Жить, наверное. Со всем, что натворили.
И тогда, в тот момент, когда эта мысль пронеслась в моей голове, я все понял. За одной мыслью — еще одна, а потом стайка новых. Я утер слезы и подумал, что, Господи Боже мой, не будет громов и молний, их не будет никогда.