Иногда затягивали песню, и вот в этом тоска такая поднимала голову, тягучая бабья печаль, и казалось, что не в вонючем мы автобусе, а в старой повозке, и кони тянут нас по грязище, по узкой дороге между лесов и полей, и ничего со времен Некрасова не поменялось в этой жизни.
Ехали невозможно долго, тошнота у меня к горлу как подкатит — потом отойдет, будто волны у моря, прилив-отлив, и все такое. К концу поездки я был в невменозе полном, по-моему. Ну в меньшем, чем инженер Алеша, конечно, он-то просто пялился в пустоту, как конченные мужички в дурке.
А бабы ничего, бабы держались. Даже в моей Ириночке с ее темными, смоляными косами и грубоватым южным акцентом что-то было не девчачье, а бабье, простецкое, как хлопковые трусы, которые я с нее стянул в первую гостиничную ночь.
Самый ад на границе начался. Стояли мы там хуй пойми сколько, а холодно же, в носу сопли гремят, уже и горло дерет, а погранцы все мурыжат и мурыжат. Когда дурында эта едет, от нее хоть какое-то тепло в салоне, а как стоим — так морозильник. Зато водочка холодная была, это да. Ей и согревались. Из таких автобусов, как наш, на польской границе образовалась очередь. А куда ж без очереди?
Мы с Ириночкой выходили покурить, но погранцы нас обратно загоняли. Наши еще ничего — отщипнули у нас денюжку и все, гуляйте теперь!
У польских надо было декларацию заполнить, там же они продавали поддельные приглашения, но так навариться им было мало — они хотели еще денег и много. Жадные, пустоглазые суки-пшеки готовы были держать нас в холодном автобусе до бесконечности, пока нужную сумму не наберем. С миру по нитке — набрали, проехали два метра, и тут меня накрыло — я же за границей, как далеко я забрался на запад.
Я Ириночку спросил:
— У тебя нет ощущения, что ты в другом мире? В космосе даже, а?
Она хрипло, совсем по-взрослому (хотя была меня на два года младше) засмеялась.
— Смешной ты такой, веснушчатый.
— Сама ты, — обиделся я, а Ириночка выставила коленкой ко мне красивую ногу, видимо, чтобы нас помирить.
Как началась польская сельская местность, так я сразу охуел. Домики там были краснокрышевые, не такие разъебанные, как у нас. Вы знаете эту тоску русского деревенского дома? У него даже окна, как грустные глаза, и в глазах — кресты, рамы эти. В Польше не было такого, домики казались даже веселыми, но какая унылая была природа. Вот эта тоскливая серость балтийская, размазанность акварельная, в этом всем была печаль, но другая. Еще снег пошел такой мокрый, с дождем фактически, дорогу вообще в говно разнесло, так что про русские дороги я с тех пор слушать не могу. Мы с инженером Алешей толкали жирный зад нашего автобуса, пока колеса неистово молотили снег, и серая вода летела мне в лицо, но почему-то это заставляло меня смеяться.
Варшавские гайцы лютовали почище наших, раз остановят, два остановят — ото всех этих непредвиденных обстоятельств путешествие наше растягивалось резинкой.
— Васька! Совсем меня на девку молодую променял! — крикнула мне Валентина, когда автобус причалил к автовокзалу. Я чмокнул Ириночку в щеку.
— Увидимся еще, да?
Она не успела ответить, потому что я унесся к Валентине, помогать ей выгружаться. Но Васька ж тягловое животное, так что, по итогам, всем я с сумками помог и нагрузили меня, как только возможно. Я, может, и тощий, но выносливый, порода у нас с матерью такая, она тоже курица беговая.
Думаете, спать мы пошли? Хуй там, гусыни перелетные крыльями хлопнули и отправились на рынок. Валентина сказала:
— Добирались долго, а теперь сбыть надо все, а потом добыть, время!
А я думал еще по Варшаве погулять. Какой там? Жопа в огне, скорее на рынок.
А город был серьезный, беспокойный, без радости и сверкания, которые представлялись мне во сне. От Ириночки я узнал, что во Вторую Мировую его весь разрушили, и вот заново отстроили теперь. То есть, это, приколитесь, человек умер, и вот точно такого же в пробирке вывели, с таким же мозгом, с таким же всем. Он это или не он? Вот в чем была варшавская жуть, в провале истории, куда ее засосало.
А может просто мы были вонючие, грязные, усталые, потому и Варшава казалась такой. Но я где-то видел высокие шпили Старого города, и туда вот еще манило чем-то сказочным. А так — совдепия только с духом французской открытки, и костелы, костелы, везде костелы, куда ни глянь. То ли грешат пшеки много, что им столько молиться надо, то ли что — не знаю, но всюду красивые башенки, крестами увенчанные.
Зато какие там были супермаркеты, это прелесть — сверкающие бриллианты в угольке Варшавы. Ты заходишь, а там все такое, как в божественном сиянии, и очередей никаких. Атас, конечно, когда вот так попадаешь из наших краев неприветливых вот именно в супермаркет. А там еще пахнет прохладно и мясно, так что слюни сами на язык наматываются.