А какой там булыжничек на мостовой — камень к камню, и тесно прижмутся, будто любят друг друга. Но, кроме костелов, булыжных мостовых и супермаркетов, от которых сердце замирает — та же панельная застройка, те же печальные лица, неустроенные взгляды и все прочее. Ну так себе.
Разочаровался я очень, думал, в сказку попаду, это я еще тупой был, не знал, что из реальной жизни можно только в реальную жизнь попасть.
Добрели до рынка, разложились прямо на клееночках, и я вспомнил какую-то книжку детскую про римлян, там Цезарь куда-то ехал, и его по всей дороге приветствовали с двух сторон. Вот у нас каждый покупатель был Цезарь, мы по бочкам от него стояли и очень-очень его любили. Оказалось, что Валентина и польский немного знает, ну, может договориться с людьми, во всяком случае.
Народу — тьма, говорили на всяких языках, кого только не было: русские, украинцы, белорусы, поляки, венгры, румыны, и все умудрялись как-то друг с другом объясниться, как-то у всех получалось.
Была атмосфера тяжелого труда, не без этого, но и большого праздника — тоже. Это ж сколько вокруг всего, а у нас голод и страсть были к тому, что можно купить, к живым деньгам, к товару.
Я немножко потусовался с Валентиной, охраняя ее от злостных польских воров, но, когда их так и не появилось, пошел сам потихоньку по рынку пройтись. Когда ты покупатель — это такое счастье, весь мир для тебя тогда. Я ходил, балдел со всего этого разнообразия и думал, что продавать буду.
Что было-то? Да все. И шмотки, и магнитолы, и серебро, и золото, и ссанина эта — духи польские. Я ходил и думал, думал и ходил, посвистывал еще, словно по парку прогуливался. Что-то мне надо было такое, чего можно взять много, и чтоб если часть — брак галимый, не страшно. Магнитолы это не туда, они стоят, как крыло от самолета, и с ними не облажаешься. Шмотки думал, джинсы, лифаки, трусняк — но это громоздкое, взять меньше можно.
Остановился по итогам на польском косметосе. Долго думал, зашквар это или нормас, в итоге плюнул. Главное что: маленькие, компактные, дешевые штуки, которые можно дорого продать. Еще и с бабами знакомиться сподручно, тоже плюс. Короче, набирал я коробками косметос "Руби Роуз". Придирчивый стал — страсть какой, а еще надо было умудриться с пшеками договориться, мы чуть ли не на пальцах объяснялись, выходило все равно, что я им про Фому, а они мне про Ерему.
Но я все-таки верю, что договориться при желании с кем угодно можно, даже с поляками, особенно, когда они доллары видят. Торговался я до сорванного голоса, ни пяди не уступал, и пшеки тоже орали — уже на своем языке, и мы с ними друг друга называли "курвами" и "блядями", но расставались почему-то довольные друг другом.
Понабрал я себе всего, ультрамодного, как мне тогда объяснили. Я потом с Ириночкой консультировался, она одобрила, дескать, да, все модняво, все прикольно, и умыкнула у меня перламутровый блеск для губ с влажным эффектом, я ей еще набор теней подарил — он мне в такие копейки обошелся, что даже было стыдно.
Высшим шиком считалось умение распродать все привезенное в один день, чтобы на следующий только покупать, да не в мыле, а как барин, с самого утра прохаживаясь по рынку. Валентина так умела и всех учила, что для этого надо с поляками говорить на польском.
— Они все сразу становятся, — говорила она. — Как ручные котята. Что угодно у тебя купят.
Ну, смак еще, конечно, когда у тебя оптом скупают, например, весь мешок хуйни твоей, чтоб потом ее перепродать, и такое бывало.
Периодически появлялись бабы с чаем, с кофе, со снедью нехитрой всякой, но нам это было слишком дорого. Голод не тетка, это да, а жажда кто, дядька? Снег ели, верите?
А вечером, в гостинице, кто что из Москвы привез, все делили, тушло одних наварим с макаронами других, покромсаем туда колбаски, сыру покрошим — такая бурда получалась, но вкуснее нее на свете не было, потому что целый день на рынке убивались.
Клоповником я доволен остался, все равно лучше, чем общага моя, еще и койки на каждого хватило. Разве что холодно было — отопление отрубили, но я так и не понял — то ли за неуплату, то ли авария какая-то.
Сон мне не шел, хотя я устал. Под моей кроватью лежали коробки с косметосом, ноги гудели, руки болели, но голова была ясной-ясной, хуй поймешь, почему.
Валентина спала, как мышка, к сиське, с той стороны, где сердце, она прижимала и так привязанный к руке кошелек. Я свою валюту опять в носки попрятал, ну, что не истратил, остались у меня сущие крохи — закупился я хорошо. И мне пришло страшное волнение — я свои кровные потратил на эти скрепленные друг с другом коробки хуеты липкой, а если их украдут? Куда мои денежки денутся тогда? Я вдруг понял, что я совсем один, и, если вдруг что — не поможет мне никто. Ну, Валентина разве что, только у нее у самой жизнь между нищетой и богатством.