Она чуть подалась ко мне, и вот, когда мы снова кожа к коже соприкоснулись, мне уже все равно стало на все на свете, это такой огонь был — вся молодость в нем, вся жизнь в нем.
Вставил я ей хорошенько, кровать под нами скрипела, а Ириночке я зажал рот, чтобы было все тихонько, как я и обещал. И вся эта вот ее влажность, горячность, сонная растерянность — она мне досталась, и я был счастлив такому подарку.
Развлекались мы с ней долго, снова и снова, и совсем не хотели спать — это из-за каких-то гормонов, которые в мозг впрыскиваются, наверное, и, когда кто-нибудь ворочался на соседней кровати, мы с Ириночкой только с самого начала замирали, а потом уже пофиг было.
После всего, когда она обтирала бедра ночной рубашкой, я сидел, прислонив голову к ее спине. Прямо между лопаток у нее была красивая, похожая на чернильную кляксу родинка. Я вытянул язык, прикоснулся к этой родинке, представил, что я бы ее слизал.
— А тебе никогда не было это странно про то, что дети берутся от ебли, но при этом дети это как будто что-то противоположное ебле?
— Если ты не педофил, — сказала она, я было заржал, но Ириночка прижала палец к моим губам.
— Да тихо ты.
Она отложила грязную ночную рубашку, натянула трусы, стала искать под подушкой лифчик.
— Скоро вставать, тебе пора.
— А если меня увидят, то и что? У всех же баб ебля бывает, чего непонятного?
Наверное, у них ощущение чего-то очень беззащитного, потому что это же в них суют, в их внутренности. Вот почему в женщинах много загадок: что внутри у них — тоже загадка, там красная, пульсирующая темнота, в которой только врачи разбираются. Волшебство просто, приманка. И ты ее трахаешь, и это как бы ты внутри нее, как если бы пырнул ее ножом. И в то же время ты ей оставляешь кусок себя, своей жизни, а она его принимает. Смешно, конечно, что я тогда обо всем этом так думал глубокомысленно, и какая-то была еще тоска-печаль, тяжкое ощущение утраты. Потрахаешь ее, а потом как будто с мясом от себя отдираешь.
Я запустил руку Ириночке в темные, густые волосы.
— Красивая ты, обалдеть просто.
— И ты симпатяга, — ответила она, не оборачиваясь. Спина ее была очень расслаблена, от этого она чуть горбилась, в волосах прятались крошки перхоти, на шее кокетливо оттопырилась папиллома, но все-таки, какая Ириночка была красивая, как ни одна в мире Венера, Афродита ни одна (или один хрен эти две). Вся она пребывала в сиянии и казалась мне совершенной, а, кроме того, от нее еще пахло мной.
Ириночка вдруг спросила:
— Ты чего бы сейчас хотел больше всего на свете?
Я задумался, потом ответил:
— Каши манной.
— А я, чтобы меня любили.
Я помолчал, почесал башку и вдруг понял, что я ошибся, и не хочется мне каши манной, а того же самого — чтобы меня любили. Ириночка сказала:
— Все, пора тебе.
У женщин оно как — дала, сдалась значит. И сколько бы удовольствия в процессе ни получила, все равно проиграла, все равно уступила ему. Это сложно объяснить, но такое у них иногда вселенское фиаско на рожах, словно Москву французам сдали.
Это потому, мне кажется, что у них вся жизнь может от этого измениться. Мать моя дала лишний раз бате, и вот промучилась столько лет, по итогам. Поосторожнее с этим надо.
Выпроводила меня все-таки Ириночка, ласково, но твердо. Пришел к себе, и тут же нервы все вернулись, упал на пол, стал под кровать заглядывать — на месте косметос. Тут будильник как затрезвонит, я подскочил и башкой об кровать, конечно же. Аж в глазах потемнело.
Так новый день начался.
У меня оставались еще какие-то там надежды по городу погулять, может, в музей какой-нибудь сходить, чтоб культурный уровень повысить. Я, правда, не знал, бывают ли поляки художниками, и если да, то что они рисуют. Но тем интереснее.
Но, в общем-то, мне так и не довелось этого узнать. Оно и ничего, жизнь можно прожить без этого, даже нормально. А запрягли меня с самого утра. То таскай, тут постой, туда загрузи. Ну, вы поняли. Валентине еще не свезло, у нее осталось три дрели бесхозных, а назад их везти западло. И никто, сука, просто никто, не хотел их брать.
Я бестолково шлялся по рынку, в основном, увиливая от бесконечных заданий, от русской речи меня вообще дрожь пробивала.
Ириночка меня видеть не очень хотела, то есть, болтала со мной, конечно, но уже без охоты, без огонька. То ли она себя обругала, что мне дала, и все нам испортила, то ли я оказался юношей недостойным.
В общем, шляюсь-шляюсь, а настроение вообще на нуле у меня, и тут слышу Валентинин голос.
— Оборзел, что ли, совсем? А, ну-ка, давай сюда деньги!