Ну, я напрягся сразу, почесал в сторону, откуда звук этот исходил. Смотрю, стоит Валентина, руки в боки уперев. Дрели, видать, продала свои, потому что перед ней лежала раскрытая коробка с флаконами духов.
Мужик ей что-то на польском ответил, так быстро, что я совсем ничего не понял, и от этого мозг закипел, вроде интонации знакомые, корни слов, а такая чушь, по итогам.
Валентина раскраснелась, а он, сукин сын, стоял, скрестив руки на груди, казалось, что еще секунда — и плюнет ей под ноги.
Ну, я пришел на взводе уже, ясное дело.
— Что такое? — спросил я у Валентины. — Какие проблемы?
Она потерла звезду на щечке узнаваемым, совершенно Юречкиным движением, и я от этого испытал к ней еще больше нежности.
— Да этот вот хлопчик поганый мне продал вонючку какую-то! Ты представляешь?
Валентина наклонилась к коробке, достала наугад один флакон. Пузырек был красивый — жуть, такое стеклышко ребристое, и в свете зимнего солнца вообще сказочное. Валентина брызнула духи себе на руку, поднесла ее к моему носу, и до меня мгновенно дошло, что пшек продал ей вовсе не духи. Аммиачная дурь проникла мне в голову до самой макушки, я аж отшатнулся.
— Это что за хуйня?!
— А вот так! — сказала Валентина и круто развернулась к пшеку. — Деньги возвращай!
Он что-то ответил на польском, на нем же затараторила и Валентина.
— Сучара! — рявкнула она через минуту, выдохнувшись и раскрасневшись еще больше. Глаза у нее стали влажные, блестящие. Пшек что-то еще выдал такое, что Валентина взвилась снова.
— Не отдает деньги? — спросил я. Валентина мотнула головой, словно я был маленьким мальчиком, который просит мороженое в очень неподходящий момент. Ну а я въебал пшеку. Расхерачил ему нос, а потом мы уже катались по асфальту, разукрашивая друг друга.
Очнулся я только от воплей Валентины.
— Быстрее, Васька, сейчас менты придут!
Но правосудие оказалось оперативнее, чем я, тем более хорошенько взъебанный. К пшеку в несознанке кинулись пшечки, ко мне кинулись мои русские гусыни, и ко всем нам кинулись реальные польские менты.
Херанули они меня в польскую тачку и повезли в польскую ментовку, а там заперли с польским бомжом, который называл себя местным клошаром. Еще и пиздюлей выдали, вдогонку.
Так я и сидел в тесной, проссанной камере с местным клошаром, который неожиданно хорошо (словно бы даже лучше меня) знал русский.
— У меня нет этого глупого петушиного национализма, — сказал он. — Кто виноват, того и надо бить, так я считаю.
У него было лицо римского оратора, разве что чуть опухшее, да и щетина немножко мешала античным параллелям.
— Думаешь, меня расстреляют? — спросил я. Местный клошар засмеялся, хрипло и как-то по-птичьи. Ну обалдеть, конечно, подумал я, как можно было мне, долбоебу такому, загреметь в польскую тюрьму. Прелесть что такое.
Думал, придется мне остатки своей валюты сукам сдать, но суки ко мне даже не подходили, как я ни звал.
Я уже совсем отчаялся (хотя, справедливости ради, местный клошар и пытался меня утешить), когда раздался беспокойный гвалт моих гусынь.
Польский мент, не говоря ни слова, открыл камеру и поманил меня пальцем.
— Обиделся, что ли? — спросил я. — Не хочешь со мной разговаривать?
Он сдал меня с рук на руки мои прекрасным, трепетнокрылым гусыням. Они смотрели на меня яркими, полными слез глазами. Бабы собрали бабло, чтоб польским ментам взятку дать. Они и знали меня два дня, и трахал я из них только одну, но они все смотрели на меня, как на героя, потому что я Валентинку защищал. Огромные, иногда необъятные, усталые русские женщины встречали меня со слезами на глазах, словно воина-освободителя или как-то так. Они любили меня, потому что я был мужичок, который одну из них не дал в обиду, который кому-то там врезал. В этом, ну я считаю, великое горе и великая сила русской бабцы. Бабы с огромными сердцами, а? Такая в тот момент была в них бесприютность, как у действительных серых гусынь, перелетных птиц, пересекающих огромные расстояния в нестройном клину.
Они меня чуть ли не сами вынесли из участка, и в череде обнимавших меня рук, я различил и совсем молодые Ириночкины. Младше меня, а в то же время совсем как ее товарки, которые мне в матери годились.
Полчаса спустя, когда меня отчествовали и отцеловали (никто, совсем никто не злился, кроме инженера Алеши, но он и денег на взятку не давал), мы с Валентиной сидели на скамейке в парке и смотрели на замерзший прудик.
— Весь день насмарку из-за тебя пошел, — сказала Валентина беззлобно.
Я молчал. Лицо у меня болело просто адски и перед глазами еще ложился какой-то странный, сонный туман, белый-белый, но мерцающий.