— И не надо было тебе его бить, — добавила Валентина, хотя я по ней видел, что ей приятно. — Деньги, вот, все равно, гад, не вернул.
Тогда я запустил руку в карман и достал длинную золотую цепь, не сильно мощную, конечно, но и не ниточку. Я вложил ее в теплую Валентинину ладошку.
— На. Не знаю, сколько тебе это возместит. Не разбираюсь.
— Это твое? Мне твоего не нужно.
— Не, это пшека, — перед глазами у меня все еще стояло его унылое лицо неудачливого шпиона. — А значит — твое. Сорвал с него, когда пиздились. А потом за щеку ее, чтоб в ментовке не забрали, место, знаешь, между щекой и деснами. Рожа-то опухшая, вот и не увидели.
Это все школа Саныча, который так крестик прятал при поступлении в дурку.
Валентина вдруг расплакалась и прижала меня к себе.
— Мое ж ты солнышко!
Сиськи у нее были удобные, как подушка.
Вечером мы, снова нагруженные тяжелыми сумками, словно ничего и не случилось с нами тут, уезжали. Дикие гусыни клекотали, легко вступали в ссоры, легко мирились, хохотали о чем-то своем, а я был глубоко задумчив. Над Польшей зажглись яркие в чистом зимнем воздухе звезды, высоко взошла блестящая, похожая на жирный бледный блин, луна.
— Что ж такое-то, — сказал я, коснувшись пальцем синяка на скуле.
— А? — спросила Валентина. Ну, или не спросила, просто откликнулась на звук моего голоса, сложно было сказать. Устали мы все до полной несознанки.
— Да подумал, как странно все вообще, — ответил я, или не ответил, а просто тоже откликнулся на звук ее голоса — все равно, чем, какими словами. Казалось, в этой слепой ночи мы стали какие-то потерянные, будто дети, и это было отстойно в том смысле, что сразу как-то одиноко.
Погрузились, и я сел рядом с Валентиной, потому что Ириночка на меня как-то так посмотрела, что я понял — не надо. Правда, на одной из остановок недалеко от границы мы все-таки по-быстрому потрахались, но смотреть она после этого на меня стала еще холоднее.
А пока мы с Валентиной сидели, и я устроил свою сумку в ногах, а Валентина с удовольствием растянулась, потому что ее багаж мы сунули назад, в отсек для гроба. Счастливица, одна из немногих.
Мы тронулись, когда над городом уже нависла глухая ночь, и вспахивали ее теперь, как чернозем, и это было круто, реально, и так щемяще прекрасно. Опять говорили о детях и о рынках, но теперь я встревал со своими репликами, пусть они были не совсем в тему.
Бухали, радостные, что все почти закончилось (хотя и расслабляться было нельзя, кардиолог и парикмахерша взахлеб рассказывали, как их грабили, просто останавливали автобус и влезали со стволами своими наперевес).
Видали, как люди пьют от облегчения? Нажираются они тогда просто по-свински.
Бухали "Пепсики" и "Фантики", ну, знаете, спирт "Рояль" плюс газировка. Бабы пили эти коктейли как компотики просто.
— Ой, за нас красивых! — сказала курносая, зеленоглазая Лида, правда красивая, ну для возраста-то своего. Хотя про баб у меня предрассудков нет — я бы на любую залез. Не бывает достаточно страшных, чтоб им не вставить, если возможность представится — это мое глубокое убеждение.
Инженер Алеша сказал:
— Ну-ну.
— А ты не пей, Алешенька!
А я выпил. С меня не убудет.
Понеслись опять же песни, вроде и веселые, но пелись они тяжко и заунывно, из сердца. Я под них покемарил немножко, а потом опять подобрался, и сон мне уже не шел.
После границы (традиционно обратно легче, чем туда) и ленивого шмона в исполнении погранцов, успокоенного взяткой, гусыни подугомонились. А я все маялся, глядел в окно на темное небо, и казалось мне почему-то, что наступила долгая, какая-то неебически долгая ночь.
Ехали по Белоруссии, мимо разъебанных сел и бесконечных лесов, и вспомнились мне уверения Михи в том, что Белоруссия вся отравлена радиацией, и что белорусы вымрут все. Чушь, конечно, во всяком случае, я так думал. А о чем я еще размышлял, этого уже и не упомнишь, мысли текли, как дорога под колесами. Я глядел на обалденно-золотые огоньки фонарей, размечающие поступь нашего автобуса, вперился в них, как дурик, когда Валентина тронула меня за плечо.
— Эй, Васька!
— А? — откликнулся я, почесав нос.
— Чего не спишь?
— Да не знаю.
И неожиданно я добавил:
— Не знаю, как жить дальше. Да и зачем? Ты думала об этом когда-нибудь?
— Думала, — ответила она не спеша. — Я же русская.
Мы тихонько засмеялись, а потом Валентина такая:
— Вообще жить надо, не думая об этом. Как подумаешь — такая жуть иногда берет.