Такое чистое было чувство, классное, молодое-зеленое, но искреннее, и химозный "Амаретто", и черный снег, и пустые вагоны метро утром — все это стало для меня символом моей первой серьезной любви и приобрело огромное значение, которого другим людям в черном снеге никогда не увидеть.
Если когда-нибудь Бог с меня спросит, я ему так и скажу:
— Я любил и не забуду.
А вроде как он так и сказал: любите друг друга. Я любил, любил, и это было прекрасно. Значит, работает этот рецепт, значит из него можно сварганить какой-никакой, а все-таки пирог. Ну, типа жизнь свою, да? Поняли метафору?
Ну это ничего, что не навсегда. А что у нас в жизни навсегда-то, если уж так? Она и сама ненадолго.
Как-то позвонил я мамочке своей и сказал:
— У меня есть невеста.
Спизданул просто, если честно, мы не то что о свадьбе не говорили, а вообще будущее очень смутно себе представляли. Тут что завтра будет лучше не гадать, какая уж свадьба.
— Красавица? — спросила меня мамочка, и даже как-то по-человечески, заинтересованно так.
— Очень, — ответил я.
— Очень красавица, — передразнила она меня. — Если залетит твоя красавица, на меня не рассчитывай, мне выблядки не нужны.
— Да кто на тебя рассчитывает, дура старая, — сказал я. — Лишь бы под себя не ссалась, и то хлеб уже.
Как трубку положил, так легко у меня на сердце стало, пошел и купил пожрать моим китайцам, а Горби игрушку — резиновую мышку с радужным перышком на спинке. И такая красота стала жизнь, заебись просто.
Полет нормальный, подумал я, а, может, и высший класс даже. Покорил Москву-сучку, сладил со всем, красавец я.
Ну как меня можно не любить?
Вопль седьмой: Сошествие во ад
Жил-не тужил, а дальше, может, авитаминоз, а, может, тяжелая работа стала брать свое, и как-то все потихоньку скатилось к невероятной усталости и рутинной, унылой, бесконечной хуете. Оказалось, что жизнь у меня тошнотная, что я встаю с петухами, провожу бессмысленный, вызывающий надсадную головную боль, день, прихожу домой, ложусь на кровать с Жуй Феем и очень стараюсь не сдохнуть.
Сильно хотелось винтануться, просто для энергии, знаете, чтоб работа спорилась.
Сил у меня не было вообще ни на что, я бродил, как зомби, Люси за меня страшно волновалась, но я от нее только отмахивался. Подумаешь, проблема! Настроение у него хероватое, ну надо же. Ох, что ж теперь делать, давайте созовем, что ль, Совбез ООН.
Не, так-то работал я по-прежнему классно, продавать хуйню я могу с закрытыми глазами, без проблем вообще, самый адок начинался вечером, когда я шел домой по ночному Чертаново и понимал, что все совсем не в ажуре.
От холода руки у меня все время были красные, на костяшках пальцев иногда, как следы жестокой драки, появлялись кровавые трещины, и я украдкой облизывал кровь, направляясь к своей общаге, и думал о том, что человек — сам себе тюрьма.
Ну разве ж нет? Все равно, что бы там ни было, у тебя останешься ты с этими твоими дурацкими воспоминаниями, дурацкой усталостью от нагрузки, дурацкими выборами, которые ты всегда делаешь, одни и те же, только одни и те же, никаких исключений.
Тогда я снова начал задумываться: почему бы мне не умереть? Не, ну по серьезу, какой легкий выход из колеса, в котором я бегал без перерыва, и на которое наматывался каждый новый день. Я мог взять и выйти, без мучительного возвращения домой, без всеобщих осуждений, без своих собственных мыслей. Раз — и все закончилось, и только чернота вокруг, и Бог такой:
— Вася, ты лошара, если б ты еще потянул лямку, я б послал тебе миллион долларов.
А я такой:
— Да не надо, Боже, мне бы только, знаешь, чтоб не существовало меня никогда, и я чтоб не думал, а остальное это все от переизбытка фантазии и недостатка пустоты.
А Бог такой:
— Вася, ну какое ничто, ты же ставился винтом, так что я отправлю тебя в ад. Разве я не предупреждал?
— Не, — скажу я. — Ну, про винт конкретно ты не говорил ничего.
— А голова тебе своя на что?
— Чтобы в нее кушать манную кашу, это же очевидно.
И Господь меня пожалеет со всеми моими кашами манными и винтами погаными, он скажет:
— Ладно, Вася, я тебя люблю.
И я пойму, что меня любили.
Короче, вот такие у меня были диалоги с самим собой и со всем миром, и ночи напролет, когда я не мог заснуть, фантазировал я именно об этом. А бессонница меня мучила страшная, никак я не мог угомониться, словно кто-то взял дрель и сверлил ей дырочки в душе у меня. Какая-то сука бессовестная.
От бессонницы я стал серый с лица, и Люси меня даже спросила, не наркоман ли я.