— Ну, не, — сказал я. Херни ей всякой я про себя не говорил, вообще-то был не очень откровенен, больше придумывал, тем более я это умел. Строгой такой зефиринке я сам, в чистом своем виде, совсем бы не понравился. А так — ничего, покатил под пиво и чипсы.
Даже моя великая любовь как-то меня разочаровала, казалось, что Люси, мой светлый ангел в небе с бриллиантами, любит какую-то строго отмеренную, дозированную, фигурно вырезанную часть меня. И это, бля, было правдой — вот что самое обидное. И я сам себе этот аттракцион устроил. Ну, что ж теперь делать? Жизнь невозможно повернуть назад, а?
Вообще, когда я мелкий был, мать часто меня била. Ну, я имею в виду, совсем мелкий, лет пять, там. Не скажу, что смертным боем, вообще херово было только один раз, когда она меня толкнула, а я бровь разбил. В остальном, ну, вполне терпимо, у меня, тем более, перед ней все равно страха не было.
В общем, с пяти-шести перерыв был долгий, а потом, когда меня из пионеров выгнали за воровство, она мне как врежет. Сколько мне там было? Ну, тринадцать, может. По щеке прям, страстно так, до красного пятна здорового. Ну, я такой за руку ее схватил, говорю:
— Еще раз меня ударишь, я тебе руку сломаю.
Очень было просто это сказать, знаете, ну, даже злости не надо какой-то особой. Я за свои слова отвечал. Короче, с тех пор я приобрел в семье славу будущего зека, а мать на меня даже не замахивалась, все тихонько ждала, когда меня менты примут с краденным, или что-нибудь в этом роде.
Но теперь, много лет спустя, я вдруг перестал спать по ночам, вспоминая этот эпизод.
Ну ты и сучара, думал я, вот надо было тебе руку сломать. И такие у меня наставали злоба с виной, что я в них захлебывался.
Один раз я спросил у Люси:
— Как думаешь, почему на рынке не продают гробы?
— Грибы? — переспросила она. — Продают, вон Катя Лукина.
— Гробы, — сказал я как можно четче, Люси засмеялась, словно уловила какую-нибудь черную шуточку. А ее не было, шуточки никакой.
— Не знаю, наверное, потому что такие покупатели на рынок не ходят, — сказала Люси. Я заржал, а потом серьезно добавил:
— А родственники их?
— Ты бы купил гроб? — спросила Люси смешливо и беспокойно одновременно.
— Ну, да, — сказал я. — Хороший гроб с подушечкой. Чтобы не спать больше с Жуй Феем.
Поржали, забыли. Начались дожди, стал таять снег, и вода понеслась обмывать московские улицы. Солнце, опять же, появилось, но какое-то кислое, как лимон. Я конкретно залип на этой своей тоске, не мог вспомнить, когда был счастлив, и что это такое вообще — быть счастливым, и все, что мне когда-либо нравилось, казалось ложью, а я себе — дураком, что купился на этот пиздеж.
Не, в порядке я точно не был. Люси так за меня волновалась, но понять не могла, что это такое с Васькой. Ох, Василий, проебал ты все.
Хорошо, что хоть работал годно, а то быть мне в долгах, как в шелках, и выебали бы меня давно уже в жопу быки Лехи Кабульского, который такой депрессивной херней не страдал и придерживался четкого расписания.
Иногда немного хотелось в клубас — пожамкать телок и под музыку покорчиться, но не настолько, чтобы лишний раз выходить из комнаты. В основном, в свободное время я лежал и покуривал сигаретку, а Горби грелся у меня на груди, горячий и маленький, как мое сердце.
Зато я научился пускать из дыма колечки. Обалденно дисциплинирует, кстати.
Так как я много лежал и мало чего делал, мои китайцы меня развлекали, я наблюдал за ними, как за рыбехами в аквариуме. И тогда я впервые увидел, как Чжао ставится ханкой. То есть, я тогда еще не знал, как эта штука называется, но Чжао чем-то проставился, и я сразу спросил:
— Это что?
— Лекарство от мышечной боли, — сказал он. — Древнее китайское.
Ну и правда, за древнее китайское лекарство эта черно-коричневая масса, резко, почти ацетоново пахнущая, вполне сошла. Но я-то тоже не пальцем деланный. Это древнее китайское лекарство, к примеру, Жуй Фей заваривал, как чаек, то-то я и не догадался, но уж когда человек ставится или курит — все очевидно.
Насел я на Чжао, спрашиваю:
— А эффект какой у твоего лекарства?
— Эффект хороший, — сказал мне Чжао. — Мышцы не болят. Ничего не болит.
Эту фразу он знал хорошо, с ее помощью продавал свою "Китайскую мудрую мазь" (так на ней и было написано).
Я смотрел на завернутую в фольгу коричневую массу, и Чжао сказал:
— У тебя большая печаль. Ты вялый. Это может помочь.
Замотал я, конечно, головой.
— Не-не, знаешь, я винт, короче, ставил.
Чжао смотрел на меня, изредка моргая своими черными глазками-бусинками.