— Ну, в общем, другой наркотик. Понял? Я колол его в вену.
Для наглядности я стукнул себя пальцем по руке.
— Ну ты понял, короче. И вот мне так хотелось потом себя убить, после этого. Один раз я чуть и не убил.
Чжао замахал руками прямо перед моим носом, заулыбался.
— Нет! Нет! Это не такая смесь. Ты не будешь хотеть себя убить. Ты расслабишься!
Я снова глянул на ханку в фольге. Так-то этот запах я знал уже давно, он сопровождал нашу комнату с самого начала. Я все списывал на производство бесконечных ублюдских мазей.
— А называется он как?
Чжао ответил мне на китайском, слово прозвенело высоко над ухом и исчезло, не оставив о себе воспоминаний. Наверное, если б Чжао сразу сказал:
— Ханка.
Я б, может, поостерегся. Все ж было у меня какое-то подозрение, что опиум — это смерть. Ну хотя бы из плакатов с басмачами взятое. Только Чжао так не сказал, а кастратно-писклявое китайское слово совсем меня не испугало. Ну, ни разу просто.
— Понял, — сказал я, хотя ничего не понял. — Но точно я не буду хотеть себя убить, а?
— Никто не убивает себя от, — снова китайское незнакомое слово. — Не надо бояться. Это лекарство от боли. Хорошее лекарство от боли. Самое лучшее.
Зубы у Чжао были желтые, он мне их продемонстрировал в порыве китайского гостеприимства, я поглядел на них и кивнул.
— Ладно, будь другом тогда, проставь меня.
Чжао моргнул.
— В смысле дай мне лекарство. Помоги мне принять лекарство. Ну, понял, нет?
Около нас терся Горби, он ходил, высоко подняв хвост. Вроде коты так делают, когда ощущают себя хозяевами положения. Еще бы, среди пяти сраных китайцев и одного печального Васи Юдина, Горби явно был самым успешным и авторитетным существом.
Я погладил его, прошелся от головы до кончика хвоста, вызвав справедливый гнев, но удара лапой даже не заметил. Все думал вот о чем: расслабиться. Это мне правда было нужно, я чувствовал огромное напряжение, ком в груди, с которым я ел, спал, пальцами ебал Люси в небе с бриллиантами и вообще существовал. Этот ком не рассасывался от сочувственного Юречкиного "не грусти, все наладится", и я уже, честно говоря, не знал, что мне с ним делать.
Очень хотелось хуякнуть себя ножом в грудь и вытащить эту муру из себя, как требуху из рыбы. Но я ж понимал, что так не делают, а?
Я ж понимал, чем это чревато. А про ханку не понимал, про ханку мне казалось, что эта коричневая штука, похожая на отсыревший цикорий, будет как афганка, которую мы курили с ребятами. Она ощущалась безопаснее винта, потому что выглядела как-то натурально и безобидно, хоть и пахла лютым химозным говном.
Чжао, наконец, врубился, что мне от него надо. В общем, проставил он меня своим шприцом, и хорошо, что он был чистый, не ВИЧовый и не гепатитный китаец. Вот это везуха! А могло все получиться очень иначе.
Все это было привычным, он даже иглой попал в то же место, в крошечное белое пятнышко, след последнего моего укола. Все по-прежнему.
Но в то же время все оказалось по-другому, и с того момента вся жизнь моя вдруг стала другой, вообще и совсем.
Ком в груди, этот булыжник у меня вместо сердца, он исчез первым, съебался быстренько, от него и следа-то не осталось. Разжало там что-то, расхреначило, и я вздохнул так глубоко, как только мог. Показалось, что я на вершине горы, где разреженный воздух и суровый ветер, вдох дался мне сложно, но такой от него был кайф, словно я этот вдох, как медаль, на соревнованиях выиграл. Готов к труду и обороне. Ох и да.
Минут пять я слушал звон и шум в ушах, голова отяжелела, в груди и в животе разливалось тепло, от которого даже немного тошнило. В мозгах каша образовалась, но какая-то приятная. Куда-то делось чувство времени, я сидел на полу и думал, что надо бы подняться, сигареточку покурить, но мысли до тела никак не добирались, словно летали вокруг моей головы мухами и только-то. Они не шли в ноги, не шли в руки, и я без понятия, сколько это продолжалось.
Потом встал, тело, немножко онемевшее, слушалось, тем не менее, вполне приемлемо. Я постоял, закрыл глаза и тут же увидел мультики, как от сильного переутомления. Собака бежала за желтой канарейкой по какой-то большой, хорошо обставленной квартирке, ее когти шумели, изымали из паркета всякие звуки. Когда я открыл глаза, Чжао рядом уже не было. Я добрел до окна, распахнул его и внезапно почувствовал, что у меня нет никакого желания прыгнуть. Вообще. Даже близко. Ни полжелания даже, ни четвертинки.
Я закурил, и дым ударил в голову, от него почему-то защекотало в кончиках пальцев. Я взглянул на весеннее Чертаново, и оно вдруг показалось мне таким прекрасным, таким стоящим, словно его задумал Бог. Все было наполнено потенциальной жизнью, еще голые деревья уже излучали эту зеленую, буйную перспективу, лужи сверкали, как стекла. Лужи — окна в землю, подумал я, сквозь них можно заглянуть к мертвым. Сейчас-то угорнуть можно, а тогда у меня были такие теоретические выкладки, я казался себе, ну, как минимум Кантом, или кем-то там столь же пиздатым, ха-ха.