В отличие от Антоши Герыча, который мне сказал:
— Обвешался, как елка новогодняя.
— А ну да, уж извини, что тонкое твое чувство стиля оскорбил.
— Между прочим, — сказала Инна, выбивая щелчком пальца воздух из шприца. — Золото накапливает солнечную энергию. От него ты можешь стать гиперактивным. Этого тебе не надо.
— Ага, это не очень. В последний раз, когда я гиперактивничал, по итогам, чуть не взорвал квартиру.
Я все вертелся у зеркала, будто девка, смотрел, как цепка на шее переливается. Люди, они иногда, как животные, Горби вот, к примеру, тоже гонялся за солнечными зайчиками, которых я ему зеркальцем пускал.
— Ну, красиво же, — сказал я.
Но Антоша Герыч и Инна носили только нелепые индийские украшения из серебра с природными камнями, они ничего в годном русском золоте не понимали.
— Еще, — сказала Инна. — Я слышала, что в магазины часто берут золотишко из ломбарда. Знаешь такое?
— Бред какой-то.
Я уже, честно говоря, очень обиделся, но Инна продолжала.
— А золото впитывает не только энергию солнца, но и энергию того, кто его носит. И ты можешь повторить судьбу мужика, который сдал в ломбард все это богатство. Ты думаешь, он это от хорошей жизни сделал?
— Там проба есть! И пломба!
— Ну-ну, еще скажи этикетка, — протянул Антоша Герыч и философски добавил:
— Все можно подделать.
— Да пошли вы! Оно новое!
— Да, — сказала Инна. — Если тебе приятнее так думать.
— Все, идите на хуй.
— Но ты носи, носи. Дело хозяйское.
Дразнились они специально, но мою радость им было никак не перебить. Я знал, что вещи новые и мои, чувствовал это буквально. Весь день я залипал на свое золотишко, на печатки, на цепку, и Инна с Антошей, в конце концов, с этим смирились.
— Ладно, — сказал мне Антоша Герыч, хлопнув меня по плечу. — Не всем быть духовно продвинутыми.
— Золото, кстати, привязывает тебя к Мальхуту, — сказала Инна.
— Это что-то кавказское?
— Еврейское. Материальный мир.
Потом мы долго валялись на полу и смотрели, как по потолку двигается солнце, и я думал, как хороша эта моя жизнь, даже несмотря на Олега Боксера и несмотря на утренние кумары, несмотря, короче, ни на что. У меня в груди, вместе с героиновым теплом, было какое-то счастье, не химической природы, не искусственное, а настоящее счастье спокойной, нормальной жизни. Смешно, конечно, что я тогда считал спокойной, нормальной жизнью. Прошло время, и я с этого угорел, а тогда мне казалось, что жизнь у меня тихая-мирная, как облачко проплывает, и хороша эта жизнь.
А вечером мы познакомились с ней. Правда, уже после того, как я кончил на ее поясницу с двумя красивыми ямками, в которые так удобно ложились пальцы. Она врубила воду, намочила руку и смыла сперму, потом натянула кружевные трусы и развернулась, оправляя коротенькую юбку.
На каждом пальце у нее было по кольцу с бриллиантом, по тоненькому девичьему колечку с каратниками, каждый из которых стоил, как вся моя ебучая жизнь. А я обожаю бриллианты, и как я, спрашивается, мог не полюбить ее?
Она была золотая, рыженькая блондиночка со вздернутым, усыпанным веснушками носиком и хитрыми, синими глазами, какие представлялись мне у Пеппи Длинный Чулок.
— Ну чего, как зовут-то тебя? — спросил я. Она подалась ко мне и поцеловала в губы. Пахла одурительно, конечно, страшно дорогими и страшно сладкими духами, как заграничная конфета.
Она провела по моей щеке пальцами, увенчанными бриллиантами, и крикнула, постаравшись стать громче музыки:
— Знаешь, как я узнала, что у тебя нет задних зубов?!
— Каких кубов?!
— Зубов! Зу-бов!
— Понял!
— Как я узнала?!
— Языком?!
Она громко засмеялась.
— Нет! Так далеко я не лезла!
Она провела пальцем по моей щеке, чуть надавила. Ноготь у нее был ярко, почти флуоресцентно розовый. Она была похожа на тропическую рыбку или бабочку. Или цветок.
— В детстве я смотрела много старых картин!
Я сначала подумал, что услышал, как это часто бывало, совсем не то, что она говорила.
— Картин?!
— Да! У меня мама — кандидат наук!
— Непохоже!
— Все так говорят!
Она звонко засмеялась, потом продолжила: