В тусклом свете лицо Урибе казалось еще бледнее.
– Я ушел с гориллами, – сказал он.
Ривера скорчил презрительную мину.
– Для чего это тебе вдруг стали нужны женщины…
Урибе вытащил из кармана тряпичный цветок и жеманно воткнул его в петлицу.
– Они меня обожают, – возразил он. – Стоит им поговорить со мной, как она очаровываются. Я знакомлю их с магией: с алхимией красок. Я люблю смотреть на них в комнатах, освещенных фиолетовым светом, и обвивать их груди шелковыми лентами. Одной страшно уродливой горилле я закутал лицо зеленой газовой косынкой и заставил ее поверить, что она стала молодой и красивой. А прощаясь, я целую им руки, будто они отдали мне свою невинность, и кладу им на подушку букет белых цветов. И они меня любят, потому что я уверяю их, будто они все разные. Я их обманываю. Я их очаровываю.
Образы вспыхивали в его мозгу, точно бенгальские огни. Когда он начинал так говорить, даже Рауль проникался к нему уважением.
– И тем не менее, – вмешался Кортесар, – сегодня утром ты сыграл с ними злую шутку.
Урибе, как бы оправдываясь, покачал головой.
– Уж очень я ненавижу утра. – Вся его фигурка восковой куклы с нелепо маленькими белыми руками казалась нереальной, фантастической. – При дневном свете все эти женщины грубы и заурядны, кожа у них шершавая и сухая, рты беззубы, как у сифилитиков. Я принес с собой прелестные маски – легкие шелковые повязки на лицо с загадочными улыбками; я предлагал им расставить бумажные ширмы и повесить цветные фонарики. У меня были с собой прозрачные стрекозьи крылышки. Но они даже не хотели смотреть на них. Они до жути были реальны.
Урибе говорил, все понижая и понижая голос, и вдруг быстро взглянул на Агустина.
– Послушай, – сказал он. – А ты не видел Анну?
Мендоса набил трубку, которую курил только после ужина.
Он с трудом разжег ее.
– Да. Она приходила в мастерскую.
– Что ей было нужно?
– Ничего особенного.
– Надеюсь, ты ей ничего не говорил обо мне. Она мне звонила, но я был здорово пьян и не помню, что я ей наплел…
– Да не беспокойся.
Мендоса говорил безразличным тоном, давая понять, что этот разговор его не интересует. Выйдя из мастерской, он купил вечернюю газету. И сейчас развернул ее на столе. Огромные заголовки оповещали о революционных беспорядках.
Маленький Паэс наклонился, чтобы прочитать. Золотистые кольца волос спадали ему на лоб.
– Знаете новость, – спросил он быстро. – Бетанкура, этого канарца, который увивается за моей сестрой, на днях арестовали.
Ривера посмотрел на него с живым интересом.
– Бетанкура? Откуда ты знаешь?
Луис, покопавшись в предложенном Давидом портсигаре, взял сигарету.
– Сестра сама мне об этом сказала. Она страшно перепугалась, как бы его не засудили. Его и еще четверых арестовали в квартире на Каррера де Сан-Херонимо, кажется, за незаконное хранение оружия.
Луис остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут его слова. Он знал, что Давид был влюблен в его сестру, и ему хотелось увидеть, как тот воспримет это известие. «Похоже, пробрало», – подумал Луис.
– Вот никогда бы не мог подумать, что Хайме заделается революционером, – сказал Рауль. – В Лас Пальмас мы вместе учились в школе, и он ежегодно получал похвальные листы за поведение. Его семья, так же как и моя, придерживается самых правых взглядов.
С удивленно поднятыми бровями, густыми закрученными кверху усами и круглыми, как черные шарики, зрачками, лицо его выражало такое искреннее изумление, что некоторые засмеялись.
– А как же его сцапали? – спросил Кортесар.
Паэс пожал плечами.
– Не знаю. И сестра толком не знает. Как будто у них был небольшой склад оружия в одной квартире и кто-то на них донес. Когда полицейские нагрянули, они прямо направились к тайнику. Для виду он был прикрыт холстом с изображением младенца Христа.
– А кто остальные?
– Глория и этого не знает. Кажется, одного из них зовут Зин, он художник-анархист с обожженными руками.
На Риверу, казалось, новость произвела сильное впечатление: он откидывал назад голову, морщил губы и вертел в пальцах сигарету. И как всегда, когда хотел уяснить для себя что-то непонятное и, возможно, унизительное, криво улыбался.
– Я его знаю вот с такого возраста, – говорил он, разводя над столом руками, словно показывая размеры младенца, – когда мы еще ходили в школу. Он был замухрышкой, никогда не играл на переменках и всегда всего боялся: играть в бой быков, бороться по-канарски и даже купаться в порту.
Урибе приподнял меховой воротничок и лацканы своего бархатного пальто.