Выбрать главу

Он снова поежился, натянул на плечи плед, тот самый, который только что описал, – желтый, в оранжевую клетку, и готов был уже погрузиться в свои невеселые мысли, как легкий шлепок по окну заставил его поднять глаза и увидеть, что к мокрому стеклу, аккурат в проем между небрежно задернутыми занавесками, прилепился маленький желто-красный кленовый лист. Казалось, он с любопытством всматривался с улицы внутрь комнаты, наблюдая за тем, что там происходит.

«Мой листочек, – прошептал Алексей и слегка улыбнулся. – Это про него я только что писал… Такой же яркий и красивый, как мой старый плед. И откуда он только взялся тут в конце августа – весь золотой и пурпурный, точно в октябре! А ведь я уже забыл, как это бывает – когда написанное на бумаге приходит к тебе в жизни. Как же давно я не сочинял!»

Продолжая улыбаться, он снова взял блокнот и продолжил писать.

«Этот старый потертый плед достался человеку от родителей, и было шерстяному полотнищу кое-где истончившемуся, побитому молью, пожалуй, лет пятьдесят. Краски, когда-то очень сочные, со временем немного поблекли, но до сих пор оставались яркими. Плед был любимой вещью хозяина. В осенний день, когда в доме становилось совсем уж сумрачно и тоскливо, этот клетчатый кусочек лета не давал ему окончательно загрустить. Плед возвращал его в детство, в то состояние, когда всей кожей ощущается начало жизни, начало всего… В одном углу ткань была разорвана и зияла дыра величиной с чайное блюдце. Края дырки были «украшены» бахромой и напоминали лепестки календулы. Когда вырос этот «цветок», уже и не упомнить, казалось, он был всегда. По крайней мере, хозяин дома привык к нему и не замечал этого беспорядка на летней шерстяной поляне».

И опять Алексей отложил блокнот, натянул на плечи сползающий плед и зябко поежился.

Еще недавно большой добротный деревянный дом был полон солнца, света и веселых голосов. Теперь же человеку, оставшемуся тут в одиночестве, он казался заброшенным и неуютным. Да и сам человек, несмотря на свои сорок с небольшим, выглядел понурым и уставшим, точно глубокий старик. Он был один, всегда один в этом когда-то любимом, а теперь опостылевшем доме.

– Как же все-таки холодно, – тихо проговорил писатель. – Впрочем, чему удивляться, совсем скоро осень. Вон – листья уже желтеют… Включить отопление, что ли? Хотя какой смысл отапливать весь дом из-за одной лишь комнаты? Может, лучше разжечь камин? – Не вставая, он оглянулся и бросил взгляд на красивый, в бело-голубых изразцах, камин у себя за спиной. Последний раз его разжигала Рита, вторая жена Алексея, в то утро, когда объявила, что уходит от него навсегда… Вроде бы с того дня прошло не так уж много времени, но кажется, что это было очень, очень давно. Тем более что в камине, явно чувствуя полную безнаказанность, с комфортом поселился огромный паук, затянув чуть не половину давно пустующего нутра своим серым кружевом. Вид паутины привел Алексея в еще большее уныние, напомнив об одиночестве и неприкаянности. Писатель тут же отказался от идеи разжигания камина, вздохнул и снова поправил плед.

Он мог просидеть так очень долго, до самой ночи, пока не настала бы пора ложиться спать. Чаще всего в последнее время именно так и случалось… Но в этот раз его вывел из забытья раздавшийся с улицы резкий гудок автомобиля. Писатель повернул голову к окну и сквозь тонкую занавеску увидел, что у ворот его дома стоит какая-то незнакомая машина.

– Кто бы это мог быть? – спросил Алексей, оставаясь на месте. Не было никакого желания вылезать из-под любимого теплого пледа и тем более выходить в промозглую сырость хмурого августовского дня. Но призывные гудки, перекрывавшие шум дождя, продолжались, и эта странная настойчивость раздражала и вселяла тревогу.

Пришлось все-таки подняться из кресла, вылезти из-за стола, нащупать ногами шлепанцы, шаркающей, почти стариковской, походкой пересечь комнату и выйти в сени, которые после капитального ремонта дома стали называться террасой. Алексей протер стекло. На улице было немного светлее, чем в доме. По ту сторону окна сбегали капли дождя, делая мир похожим на какую-то известную картину, но писатель не мог вспомнить ни ее названия, ни имени художника. Перед ажурными чугунными воротами стоял до смешного старый «Москвич» невзрачного, точно выцветшее, много раз прокипяченное белье, линяло-голубого цвета.